Журнал «Знание-сила» - Знание-сила, 1997 № 06(840)

Это Лидия Гинзбург.

Удивительное жизнелюбие Пастернака отмечали все его знавшие. Бердяев всегда жил и писал наперекор обстоятельствам и притом обладал удивительным бесстрашием — в саду около его дома рвались снаряды, а он продолжал работать. Чехов, уже смертельно больной, вел свой обычный образ жизни, пока у него были физические силы. Лидия Яковлевна Гинзбург не только пережила блокаду Ленинграда, но и нашла в себе мужество стать ее беспристрастным летописцем. Тем более красноречивы свидетельства этих сильных духом людей.

Теперь вчитаемся в приведенные тексты и задумаемся над обстоятельствами, в которых они были написаны. Мы поймем, что при определенном сходстве тональностей авторы описывают очень разные переживания.

Мучительный контраст между радостью отдельного мгновения и трагизмом жизни в целом, о котором говорит Бердяев, — нечто совсем иное, чем то невыносимое состояние, в котором в 1935 году находился Пастернак.

Можно сказать, что Бердяев испытывал так называемую экзистенциальную тоску: он не просто постоянно ощущал, что все мы смертны, но остро переживал конечность любого индивидуального существования, то есть экзистенции как таковой. Именно это личное переживание трагедии каждого человека побуждало его к размышлениям о смысле творчества, о свободе, долге и вере. Бердяев был человеком огромного жизненного напора, и трагическое ощущение хрупкости человеческой жизни находило свое воплощение в многочисленных книгах, статьях, докладах.

Пастернак же полгода был откровенно болен. Он не мог спать и так мучался, что Не имел сил не только для сочинения стихов, но даже для чтения Ехать он в таком состоянии никуда не мог и за границей оказался по настоянию советского правительства: на конгресс писателей в Париж он попал лишь за день до закрытия. Разумеется, по пути туда Пастернак никак не мог заехать в Мюнхен, где в ту пору жили его родители, уже весьма пожилые люди. Обратно же советская делегация возвращалась морем через Лондон. Значит, нужно было как- то добиваться особого разрешения ехать отдельно от всех. Откуда на это могла взяться энергия у человека, который полгода не спал?

Строки Чехова я нашла в одном из писем к Суворину. Это январь 1894 года. Чехов здоров, хозяйничает в любимом Мелихове и упоминает о своем психическом состоянии в связи с недавней публикацией рассказа «Черный монах», где изображен больной манией величия. Судя по другим письмам Чехова, написанным тогда же, фраза «нет особенного желания жить» в данном случае отражает не более чем мимолетное колебание настроения, снижение тонуса, быть может — усталость.

Запись Л. Я. Гинзбург относится к 1931 году. Она недавно сдала в редакцию книгу и размышляет о том, что рукопись наверняка будет отвергнута, что ее способности литератора и ученого не востребованы обществом. Она подавлена настолько, что у нее нет сил пройти несколько кварталов. Ощущая в душе пустоту, она далее пишет: «...Глядя в темноту, я думала, как лучше написать об этом. Инстинкт осмысления и реализации в слове этой ночью удержал меня от отчаяния».

Иными словами, Л. Я. понимает, что у нее депрессия, видит ее причины, и именно осознание своего состояния указывает ей путь выхода из бездны.

Каждый из нас время от времени испытывает чувства, похожие на описанные выше (другой вопрос, в какой мере мы отдаем себе в этом отчет). Мы боимся за здоровье и жизнь наших детей и родителей, а они, в свою очередь, боятся за нас. То и дело случаются события, которые мы осторожно называем «стечением обстоятельств», если они происходят с другими людьми, и катастрофой, когда это касается нас самих. Даже записные «счастливчики» понимают, что и они когда-нибудь покинут этот мир, но бессознательно изыскивают способы, позволяющие уходить от таких мыслей.

Нередко мы чувствуем себя не в силах сопротивляться неудачам, но более всего боимся потерять надежду. Впрочем, депрессия может настичь нас и на гребне успеха — как это случилось с героем романа Дж. Лондона «Мартин Иден»: добившись известности, он одновременно потерял перспективу.

Потеря перспективы и тесно связанное с этим чувство собственного бессилия и обреченности, вообще говоря, тоже общий удел. Вопрос в остроте и длительности этих чувств и способности им сопротивляться вообще и в данный конкретный момент.

Неуверенность в будущем парализует, уверенность в его отсутствии убивает наповал. И без разбору: убивает мудрого и много страдавшего писателя Юрия Карабчиевского, покончившего с собой именно на фоне широкого признания, а прошедшую войну «вечную девчонку» поэтессу Юлию Друнину убивает на фоне забвения или как бы забвения. Убивает в расцвете сил всеми любимого актера Олега Даля и совсем еще молодого и ярко талантливого Геннадия Шпаликова.

Но ведь это мы придумываем слова, якобы описывающие их внутренние самоощущения, их видение своей жизни, — «заброшенность», «одиночество», «непонимание», «признание», «известность». Нам необходимо, настоятельно нужно рационально объяснить себе весь ужас ухода людей из жизни по собственной воле, и мы готовы согласиться с тем, что зто депрессия накрыла их, как девятый вал.

Депрессия бывает у всех: у детей и взрослых, у политических деятелей и официантов, у домохозяек и профессоров, у горожан и жителей глухих деревень, в российской глубинке и в стерильной и благополучной Швеции.

Различаются лишь формы, потому что они культурно обусловлены: по-разному отчаиваются, по-разному спиваются, по- разному реагируют на измены и потери. Впрочем, в человеке культурно обусловлены и прочие проявления его отношений с самим собой и с «другими»: с ближними и чужими, с Богом и обществом, с его референтной группой («карассом», как любил говорить Курт Воннегут) и теми, кто находится за ее пределами. Так что состояние подавленности, чувство тупика или краха мы бессознательно «овнешняем» в предложенных (и даже навязанных) культурой рамках.

Русская культура — по преимуществу «культура вины».

Американская культура — по преимуществу «культура стыда». В Америке не принято быть несчастным. У нас не принято быть счастливым. И знаменитый лозунг «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство» вполне вписывается в подмеченные Оруэллом черты языка тоталитарного общества, реализовавшегося на определенной культурной почве.

Замечали ли вы, что у нас люди опасаются строить планы на сколько- нибудь далекое будущее? И зто тоже культурная доминанта, а не отличительная черта нашего смутного времени. Еще Лев Толстой, будучи здоровым и далеко не старым человеком, писал о своем будущем не иначе как добавляя «е. б. ж>, то есть «если буду жив». Мы выражаем сходные ощущения в таких житейских формулах, как «если ничто не помешает», «Бог даст, будем живы».