Журнал «Знание-сила» - Знание-сила, 1997 № 06(840)

Словно в отместку за мое неверие, на чужой станции меня никто не встретил. Легко вообразить мою досаду: предстоял еще долгий путь электричкой в дальнюю станицу, оттуда автобусом д© усадьбы. Не то чтобы я не любила болтаться по незнакомым краям — непредвиденная ситуация смущала сильнее. Напрашивались два объяснения: либо что-то случилось, либо, разбрасываясь приглашениями, директор сомневался, что дойдет до дела.

В станицу я добралась тем же днем. Здесь и одолжилась на ночь у первой встречной хозяйки. Словоохотливая и радушная, она как будто в рот воды набрала, узнав, что я к директору. Чем он ей так насолил, понять было трудно. Что ни спроси, ответ один: «Лесной человек... Тридцать лет середь диких зверей и птиц... Сам стал, как лешак». Неприязнь этой женщины нашла во мне что-то вроде громоотвода. Но испытывать на себе чувства, предназначенные для другого!..

— Видите,— сказала я,— путешествую в одиночку: сама попала впросак! Ни провожатого, ни- директора,

— Диво было бы,— ответила хозяйка,— если б наоборот. Чего хорошего ждать от него! Только и знает шуметь. На днях тут явился с криком: наши козы его зверей одолели. Сам-то скотины не держит, вот и привязывается к чужой. То выгоны не соблюдают, то гнездовья копытами истолкли... землю побили. Толку от этих гнездовий! На что мне его куропатки?., жаворонки- соловьи! А козы — это живые денежки, будущие пуховые платки. И вот примчался орать. Послушали мы, козьи хозяйки, и решили порчу на него навести. Специальные деревяшки ошептывали, клинышки — и в веники их. На Троицын день сама подносила. И вот ведь ничего лешего не берет. Ну и дед же, гляжу, сивый совсем стал. «Ой, и постарели же вы»,— говорю. Он веник-то принял — и в сторону. «Будет,— говорит,— чем костер развести. В огне уже видел тебя. Приготовься. Не забудь,— говорит,— сказать детям, чтоб пригласили меня на твои похороны. Хоть поем на дармовщину, а то от тебя все равно никакой пользы». Вот такое его обхождение. А вы говорите: не встретил. Счастье ваше, что не сразу к нему, и добрые люди остерегут.— Помедлив, она не устояла перед собственным любопытством: — Интересно, а вас на какие заманки он обольстил? Про хоромы, что ли, напел, а может, горы златые?.. Чего дома-то не сидится? Здесь чего позабыли?

— Зверей обещал показать, которых развел.

— А что их разводить, они сами разводятся! — был ответ, слишком знакомый в своем классическом и самодовольном невежестве, за которым последовало зеванье и подведение итогов: — Все не угомонится никак, черт лесной. Нечистой силы мало ему, опять за старое принялся.

Утром я продолжила путь и вскоре добралась до директорской усадьбы.

Отшельничий дом перед самым въездом в лес бросался в глаза своей основательностью, но ошарашивало не это. По середине заурядного простого двора чинно прохаживался павлин. В стороне другой павлин, расправляя хвост, веером поднимал его; весь в полулунных отметинах, он переливался муаром,— павлин был совершенно, нет, сказочно! белый — зрелище до того редкое, что можно было остолбенеть.

Ни огорода, ни сада, повсюду виднелись сухие ветки, бурьян и груды камней. Несколько деревьев закрывали задворки, смыкаясь кронами над узкой дорожкой. Вдоль нее налезали одна на другую клетки и что-то наподобие будок.

Пройдя ворота, я направилась к дому в надежде встретить живую душу. Напрасно. Дом точно вымер. Лишь в глубине двора беспокойно закричала какая- то птица. На шум высунулся сурок и, щелкая от злости длинными желтыми зубами, встал возле решетки столбиком. Его блестящий мех фиолетово отливал на солнце. Рядом закружила за сеткой рыжая лисица. И тучей сорвались дикие голуби Белое перо приземлилось на горку зернышек, которые они только что клевали.

Странная усадьба преобразилась. Ожила словно по волшебству. За каждым листом, каждой травинкой обнаруживали себя обитатели. Снова трижды прокричала птица, и на узкую дорожку вылетел человек. Он был в широченных вельветовых брюках, калошах на босу ногу.

— Где она? Где эта идиотка? — раздался его голос.— Неужели вы не слышите? Десяток голодных ртов орут «караул!», а вы не слышите! — и принялся отчитывать наседку, которая бросила цыплят некормленными. Тут он остановился, чтобы вытряхнуть из калош просо, и увидел павлина.— Серафим,— сказал он, — ты зачем пасешь чужую жену? — Павлин с царственной нерасторопностью двинулся в сторону, оставив индейку, к которой прибился, а человек продолжал: — Он, подлец такой, пасет индюшку. Индюшка глупа, от восторга млеет. Ведет его к своему гнезду. А ему только того и надо. Тюк- тюк — и расклевал индюшачьи яйца. У них межвидовая борьба.

Я лишь глазами хлопала, видя и слыша все это.

— Павлин на птичьем дворе — на стоящее наказание. Обожает, чтобы все ему подчинялись. Властолюбивый страшно. Брем правильно пишет: перья у павлина ангельские, голос — дьявольский, а поступь — тайного убийцы.— Тут человек обратил внимание на стайку крякв и шепнул: — Вон та красная утка влюблена в эту черную, а те двое черную охраняют.

Нечего говорить, что досада моя прошла, я видела в человеке замечательного оригинала и ждала его новых слов, как выступлений артиста. Но он вдруг сменил пластинку, в голосе его послышались нотки оправдания:

— Не проследи, и все передохнет, зароет рогом в землю. Стоит отлучиться хоть на день, и шкода готова. В прошлый раз уморили Бобку, он с голодухи наелся гнилых подсолнухов и вытянул лапки. Теперь мой сурок без пары. А вчера чуть не раздели павлина: давай выдирать ему хвост. Ну что за народ! Сколько ни долби, они в своем праве: «У него новые перья отрастут. А нам как-никак прибавка к зарплате, жалованье-то ерундовское». Пришлось рассчитать бездельников. Теперь я на базе один, потому и не встретил.

С этими словами он сел на крыльцо и преподнес мне новый сюрприз:

— Ваша комната занята. Я поселил в ней двух сычей. А чтобы топор в воздухе не повесить, днем и ночью держал дверь открытой. И вот слышу среди ночи — сычи орут в клетках, волнуются. Значит, кто-то их беспокоит. Захожу и вижу: роспись посреди комнаты. Похоже на работу енота. Заглянул под стол, а там — большая, очень худая, какая-то облезлая лисица. Я вмиг дверь прикрыл, и рыжая оказалась в плену. Чуть тихо становится, она давай рыскать. Птицы начинают бить тревогу, и я иду к ним. Открываю дверь — лисица под стол шасть, только глаза сверкают. Худая до невозможности, совсем доходяга. Может, она из леса, а может, кто-то взял лисенком, выкормил, и она удрала... Моих индюшат штук двадцать передушила. Я ее со злости стрелял в сумерках, но темно, мушки не видно, и я промазал... Может, чем подлечу, если попалась. А выпустить - пропадет.

С лисицей я конкурировать не могла и без разговоров уступила ей свои привилегии. Однако надо же было где-то остановиться: под открытым небом меня могли заесть комары. И вообще...