Журнал «Знание-сила» - Знание-сила, 1997 № 06(840)

Выяснилось, что директор предусмотрел уже все.

Есть такое место на излучине Донца — оно называется Огибь. Когда-то в близкой степи за пойменным лесом гнездились здесь журавли, но давно, перекликаясь, они пролетали мимо. Не манила степных обитателей распаханная земля возле покинутого хутора. С высоты они видели крыши заколоченных домов, заросшие дворы. Вымывая почву .из-под корней, река тут делает плавный изгиб. Крут ее правый берег. Как плети, висят вдоль него оголенные корни. Промытые водой, иссушенные солнцем, они словно тянутся к влаге и не могут дотянуться. Пройдет баржа, волны едва смочат концы и откатываются.

После каждого набега уносилась почва, обнажались новые и новые корни. А потом дерево падало вниз головой; неровная вмятина на круче да вверх торчащие вывороченные корни — вот и все, что от него оставалось.

Бывало, найти свой конец помогал ему какой-нибудь рыболов. Сталкивал с обрыва, чтобы в заводи под ветвями держалась рыба.

Здесь, в лесном уголке, лет тридцать тому назад начал директор свое хозяйство. От тех времен сохранились дом, дозорная вышка и угодья, где летали, прыгали, бегали, плавали, ползали обитатели. Все эти зайцы, косули, фазаны еще мелькали у меня перед Глазами, когда, миновав лес, мы приехали на старую усадьбу.

Вокруг сумрачной толпой виднелись деревья. Перешагнувшие через ограду, они теснили усадьбу к берегу, ведя за собою лес. Возле стволов уже собиралась дымка, и легкая сероватая марь стояла над кучами хвороста. От нее-то так задумчиво было в лесу. И словно в лад этой задумчивости вел свою песню черный дрозд. Заливисто щелкал, как серебро рассыпал. О чем он пел в этот час, когда все сумеречное тянется из укрытий?.

— Скажут же горе-биологи,— усмехнулся директор,— будто птица поет оттого, что дает сигналы: территория занята. От избытка сил поет! От радости жизни!

Возможно, у дрозда так и было, я же, в отличие от него, лишь косилась по сторонам, предвидя минуту, когда останусь в этой глуши одна.

Директор меж тем вернулся к машине и, пожелав мне спокойной ночи, пообещал разыскать егеря и скорее прислать сюда.

Едва гул мотора потерялся за далью, как темная тишина обступила меня. Первозданная, без электрических огней, непривычная. По звяканью цепи в стороне я угадала собачью конуру. Слышалось жужжание жуков, где-то вдалеке квакали лягушки.

Увы, с его отъездом кончилась и моя выдержка. Я попятилась... Боком-боком... Укрыться...

Дом был кирпичный, с высоким крыльцом. Я взошла по ступенькам и потянула дверь. Скрип отозвался среди пустых стен. Нежилым дохнуло давнее пристанище директора. И вдруг...

Лучом фонаря я осветила лоскутную дорожку, потом кровать, женское зимнее пальто, распятое на плечиках, полки книг... И сразу подумала о крючке, который набросила на входную дверь. Его ничего не стоило скинуть снаружи — лишь протянуть руку через широкую щель. Если обитательница пустого дома вернется и увидит закрытую дверь, то как испугается сама и как испугает меня?! Даже днем подобные встречи малоприятны. А ночью... Кто она? Почему директор ничего о ней не сказал?

В следующей комнате не было ничего, кроме голой кроватной сетки, прислоненной к стене. Лучом фонаря я отыскала выключатель. От вспыхнувшего света в разбитое окно сразу же вылетела птица. Я посмотрела вверх, под потолком было гнездо ласточки. Несколько крохотных головок высовывались оттуда.

Привлеченная огнем, влетела меднорыжая бабочка с черными крапинами, покружилась и села мне на голову. Свою тень с бабочкой, неправдоподобно огромную, я увидела на стене. Так же неожиданно, как села, бабочка поднялась и опустилась в пустой аквариум, прикрепившись к зеленоватой стенке. И соединила крылышки.

В последней комнате оконные стекла тоже были выбиты. Как выяснилось потом, птицами, которые спасались от ястреба.

Мне снова стало не по себе: дверь мог всякий открыть, стекол на окнах не было... В довершение я ничего не придумала, как затворить пустые рамы. Краем глаза я увидела мертвую змею под окном, она лежала желтым брюхом вверх.

Я выключила свет и прилегла на одну из пустых кроватей. Мне приснилось, что сюда, в эту дичь, брошенную даже егерем, пришла моя мама, чтобы ободрить и защитить. Она присела на край кровати и сказала: «Не бойся, смотри, что я тебе принесла»,— и протянула оправленную в овал голубую эмаль, на ней блестели алмазики. Вглядевшись, я распознала изображение тира: алмазики означали мишени. Разглядывая талисман, я не заметила, как мама исчезла.

Птичья возня на чердаке заставила открыть глаза.

Уже рассвело. Но дом был по-прежнему пуст. Под окном все так же лежала мертвая змея. Мои страхи прошли, уступив место чему-то похожему на любопытство: хотелось осмотреть эти владения.

Со двора хорошо виднелся конек крыши. На нем, по всей длине, сидели голуби: под солнцем плавные продолговатые тела отливали перламутром. Завидя человека, голуби с шумом взлетели, приземлившись поблизости, в загоне, опоясанном сеткой. Тут серые гуси и кряквы что-то клевали. Между ними прохаживался селезень.

Он уже начал линять. От великолепного зеленого воротника уцелело несколько жалких перышек. Неряшливый вид бывшего утиного сердцееда подтверждал еще одну старую истину: вот что значит стать одомашненной птицей — всегда при подруге, вечно у нее на глазах, обабился, спустился, превратился в подкаблучника, а дикие собратья, отпировав свадьбы, давно вернулись к холостяцкой жизни. И линяют себе там, где их никто не видит.

Возле тростникового шалаша под ногами у взрослых путались темно-желтые утята.

Гусиное население загона вдруг отделилось от крякв и гурьбой остановилось напротив меня. Писк да и несчастный вид гусей говорили о том, что они истосковались по воде, что им не мил белый свет. Купель, выбитая в земле, давно пересохла, а ведра и тазы, расставленные на земле, пусты. Начинался длинный день, который, как и предыдущий, обещал быть жарким. За что безводная пытка плавающим птицам?!

Шесть ведер из колодца — и купель ожила. Кряквы окружили ее, полоща клювы. Еще одно ведро я поставила у плетня. Гуси кинулись к нему, перегоняя один другого.

Последним я наполнила таз. Возле него сразу же выстроилась длинная гусиная очередь. Сначала птицы пили, а потом находчивая гусыня, наверно самая главная, залезла в таз и, расположившись, как в ванне, стала чистить перышки клювом. Остальные терпеливо ждали. Закончив туалет, гусыня вышла, и таз тут же заняла другая.

Гоготанье прекратилось, когда выкупался последний гусь. Потом птицы чистились на суше, расправляли короткие крылья, трясли хвостами.