Журнал «Знание-сила» - Знание-сила 1998 № 06(852)

Не то чтобы я хотел умалить роль Тол кина. Напротив — его как писателя я ставлю много выше Льюиса, к тому же мое мнение поддерживается сотнями миллионов читателей. Совсем недавно в Англии были опубликованы данные, согласно которым Толкин вошел в первую пятерку самых издаваемых авторов в мире, — и это через двадцать пять лет после смерти и через сорок четыре после издания его главного произведения, «Властелина Колец». Но из песни слова не выкинешь: у «Инклингов» Льюис был самым главным, а Толкин — почти самым главным. Впрочем, и в клубе, и вне его они оставались неразлучными друзьями, и в их отношениях не было ни малейшего намека на превосходство одного над другим.

Эти двое казались полной противоположностью друг другу. Льюис был сыном белфастскою поверенного, из протестантской семьи (североирландские протестанты, как известно, самые-самые). Он откровенно признавался, что питает предубеждение к католикам, кем Толкин, собственно, и являлся. Мало того: в те времена в Английском отделении университета в Оксфорде существовало два лагеря, «литературный» и «филологический», которые находились в весьма натянутых отношениях. Были тому и личные причины, но главное — при составлении учебных планов эти две группировки становились откровенными конкурентами в борьбе за количество лекционных и семинарских часов. Льюис был из «литературного» лагеря, Толкин же принадлежал к «филологам». Льюис слыл поклонником туризма, часто хаживал в пешие походы — Толкин. не будучи полным домоседом, походам все же предпочитал прогулки. Льюис был убежденным холостяком и оставался таковым в течение всего инклинговского периода — Толкин и тогда, и до конца своих дней являл собой образеи семьянина.

Не удивительно, что при первой личной встрече (в 1926 году) эти двое отнеслись друг к другу безо всякой приязни. В своем дневнике Льюис написал про Толкина так: «Гладенький, бледненький, подвижный человечек». Справедливости ради надо отметить, что чуть ниже Льюис охарактеризовал своего будущего друга не самым плохим образом: «В нем ничего вредного нет. Его бы только подкормить, что ли».

Но было у Льюиса и Толкина и нечто очень сходное — «клубность», желание и способность объединять других по интересам. И еще было кое-что: жажда творческого общения.

Дружба началась, видимо, с общего увлечения Севером. В юности Льюис подпал под очарование скандинавской мифологии, и, когда обнаружил в лице Толкина еще одного поклонника чудес Эдды и запутанной легенды о Вельсунгах, стало ясно, что общего у этих двоих, на самом деле, немало. Последовали регулярные встречи в комнатах Льюиса в колледже Магдалины. Друзьям случалось засиживаться допоздна за беседой о богах Асгарда.

Второй темой для разговоров была религия. С определенного времени Льюис проповедовал агностицизм. Точнее, он говорил, что наибольший восторг у него вызывает не христианская, а языческая мифология, хотя вообще-то по наклонностям Льюис был медиевистом. В двадцатые годы, когда Льюис перебивался случайными заработками научного руководителя, он не был сверх меры загружен работой и имел достаточно времени для размышлений. Он пришел к тому, что назвал «новым взглядом», то есть к убеждению, что христианский «миф» содержит в себе правду в той степени, в какой большинство людей способно ее понять, а к 1926 году пошел еще дальше и сделал вывод, что его поиск истоков того, что он называл Радостью, был поиском Бога. Вскоре Льюису стало ясно, что Бога надо или принять, или отвергнуть. На этом они и сошлись с Толкиным.

Человека с мощным интеллектом и тем не менее убежденного христианина — вот какого собеседника обрел Льюис. В то время они проводили друг с другом долгие часы. Толкин, как правило, покоился в одном из простых льюисовских кресел в центре большой гостинной своего друга в Новом здании колледжа Магдалины, а Льюис, зажав в тяжелом кулаке чубук, окутанный облаком дыма, ходил туда-сюда, разговаривая или слушая; иногда он внезапно разворачивался и восклицал: «Distinguo{ 1Здесь: вето, (лат.)}, Толлере, distinguo!», — если собеседник, также окутанный табачным дымом, делал слишком уж огульные замечания. Льюис спорил, но все более убеждался, что в вопросах веры Толкин прав, и к лету 1929 года стал проповедовать деизм, то есть веру в Бога без соблюдения религиозных обрядов. Но христианином Льюис все еще не был.

Обычно дискуссии велись по понедельникам с утра, и, побеседовав час- другой, друзья шли в близлежащую пивную «Восточные ворота». Но в субботу 19 сентября 1931 года Льюис и Толкин встретились вечером. Льюис предложил товарищу отужинать в колледже Магдалины. Был приглашен еще один гость, Хьюго Дайсон, которого Толкин знал с 1919 года по Эксетеровскому колледжу. В то время Дайсон читал лекции по английской литературе в Редингском университете и часто наезжал в Оксфорд. Он был христианином, и притом весьма изощренным в спорах. После ужина все трое вышли погулять.

Ночь выдалась ненастной. Они шагали по Эддисон Уолк, рассуждая о значениях мифов. Хотя Льюис в то время уже верил в Бога, он еще не понимал роли Христа в христианской религии, а также смысла Распятия и Воскресения, — и хотел постичь, как он позднее выразился в письме к другу, «каким образом жизнь и смерть Кого-то Там (кто бы Он ни был) две тысячи лет тому назад могут помочь нам здесь и сейчас — если не считать того, что нам может помочь Его пример».

Ночь уходила, и тем временем Толкин и Дайсон доказывали собеседнику, что отыскивать значение в мифе нет никакой необходимости. В языческой мифологии Льюиса всегда глубоко трогала концепция принесения в жертву. Идея о смерти и воскресении божества неизменно поражала его воображение с той поры, как он прочитал легенду о скандинавском боге Бальдре. И от Евангелия, по словам собеседников, Льюис напрасно требует чего-то еще, пытаясь выяснить, что именно означает евангельский миф. Ведь коль скоро Льюис так высоко оценивает идею принесения в жертву, воплощенную в мифе, разве не может он оценить по достоинству правдивый рассказ?

«Но мифы лгут, — возражал Льюис, — хотя это и посеребренная ложь».

«Нет, они не лгут», — отвечал Толкин. И, указывая на большие деревья Магдален Гров и на их ветви, гнущиеся под ветром, он начал объяснять.

«Ты называешь дерево деревом, — сказал он, — и более не думаешь об этом слове. Но оно не было «деревом», пока кто-то не дал ему такого имени. Ты называешь звезду звездой и говоришь, что это всего лишь шар из материи, который движется по рассчитанной орбите. Но это только ты так видишь звезду. Называя и описывая вещи подобным образом, ты всего-навсего сам придумываешь для них названия. И так же как речь — изобретение слов, называющих объекты или идеи, миф — изобретенный язык для рассказа о правде.