Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2020

Хуже всех придется тому, кто останется тут один —
озирать опустевшее время вокруг себя —
помраченный ядом напрасных своих седин,
угасающей памяти ниточки теребя.

Он бы рад за усопшими следом сбежать, уйти,
но земля зачем-то носит его, хранит.
Ибо неисповедимы Господни пути,
и непостижим оснований Его гранит.

А оставшийся шепчет: «Боже, я так устал!»
«Господи, – он бормочет, – как всё болит!»
Он доел всю овсянку и даже допил фестал,
но Господь его даты всё длит и длит.

Нескончаем урок. Одиночества двести лет.
Он встаёт и, качаясь, бредёт – за шажком шажок.
Он бормочет псалом, посылая друзьям привет.
И они с облаков помавают: держись, дружок!

Человек тоскует по собаке.
То и есть та самая тоска:
Слышится, как будто паки, паки —
ближний лай из дальнего леска.

Человек глядит на юго-запад,
видит там коричневый закат.
А слезоточивый песий запах
не уходит никогда, никак.

Может быть, пора угомониться,
и наступит в целом благодать.
Ты жива ещё, моя мопсица?
Трудно с расстояньем совладать.

Но помеха ль сотня километров
нам для волевого марш-броска?
Заиграйте на рояле «Petroff»,
чтобы враз покинула тоска!

Ты стареешь. Но всё ж не очень.
А собака – стареет быстро.
Увядает от ночи к ночи,
как карьера премьер-министра.

Отвисают у пёски ушки,
как тесёмки у старой шапки,
льнет седая башка к подушке,
не вмещаются лапки в тапки.

Окликаешь зверька из бездны
и моргаешь на мониторе,
но старания безполезны —
даже если полезно горе.

Понапрасну твой голос дышит,
ничего у тебя не выйдет:
даже если собака слышит,
то мерцаний твоих – не видит

в нетех тщетного интернета.
Кроток сфинкс у камней Хеопса.
Нет на свете грустней портрета —
носогубные складки мопса.

Человечек – собачья обличка – нас на здешней земле посетил.
Притулился, душа-невеличка, погрустил, подышал, отпустил.

Где ты, Сонька, родная мопсонька, где теперь твои машут крыла?
Что ж так мало, столь кратко-тихонько ты меж нас пожила-побыла?

Говорят, у преддверия Рая ты нас встретишь в положенный срок,
подбежишь, золотая, играя, и с собой поведешь за порог.

А покуда – с тревогой незрячих, в непонятке, нахлынувшей враз,
помним глубь человечьих собачьих понимающих преданных глаз.

И когда мы гребём, заметая по углам ежедневную персть,
к нам слетает, летит золотая, золотая собакина шерсть.

В неделю первую Поста
была еда моя проста,
да – тяжек ум. Хотя в капели,
слетавшей с синего холста,
я слыхом слышал Те уста,
что говорили или пели.

В неделю первую Поста
была душа моя чиста
и по отцу сороковины
справляла. И, неся свой крест,
сквозь слезы видела окрест
свои ж безчисленные вины.

Не досчитавши до полста,
я список лет прочел с листа,
и, ужаснувшись, благодарен:
у Гефсиманского куста
мне тоже Чаша – непуста,
напиток огненный – нектарен.

Свечка – тоненький цветочек, свечка – странный огонёк,
света надобный глоточек, окормительный денёк,

рвущий тьму непрободную, эту тягостную жуть,
эту родину родную, помрачённую не чуть,

эту сладкую заразу, этот морок, этот гной,
этот ад, нависший сразу над тобой и надо мной.

А всего-то колыханье – золотое, как слюда.
Однократное дыханье, но посланье – навсегда.

И сияет как ребёнок благодарный имярек…
Свечка – стойкий стебелёнок, свечка – верный человек.

A ceвepный мacтep тaкиe пиcaл oбpaзa,
гдe Aнгeл Гocпoдeнь
нa зeмлю cтpyилcя oчимa,
и cвeт, ниcxoдивший c нeбec дeиcycнoгo чинa,
нa cтpaждyщиx пaдaл, вpaчyя, кaк Бoжья poca.

И cyднoй пeчaтью гopeл нa Eгopии плaщ,
и нe былo ни тopжecтвa, ни тeм пaчe глyмлeнья
нaд змиeм пoвepжeнным,
a пo пecкy иcкyплeнья
шёл пpaвeдник
в кpacнoм,
зaщитник – нe вoлк, нe пaлaч.

И ecли cмятeнный в нaдeждe вcxoдил нa пopoг,
тo видeл: клoнилиcь к нeмy cocтpaдaнные лики —
cквoзь кpивдy cтoлeтий, oбмaннyю cyмpaчь oлифы,
oклaдoв oкoвы —
и Maтepь, и Cын, и Пpopoк.

He злaтa cycaльныe,
a – cинeвa, биpюзa
нa нимбax яcнeли дыxaниeм гopниx oтмeтин.
Hecyeтным cepдцeм
вoзвыcьcя дo мыcли o cмepти.
Taкиe
киpиллoвcкий мacтep
пиcaл oбpaзa.

Се – сидит Зеведей, починяющий сети.
«Где же дети твои?» – «Утекли мои дети.

В Галилее ищи их, во всей Иудее,
позабывших о старом отце Зеведее».

Так речет Зеведей, покидающий лодку.
И мы видим тяжелую эту походку

и согбенную спину, поникшие руки,
ветхий кров возле Геннисаретской излуки.

А вдали, как поведано в Новом Завете,
оба-двое видны – зеведеевы дети,

что влекутся пустыней, оставивши дом их,
посреди первозванных, Мессией ведомых.

Да, мы видим: они, Иоанн и Иаков,
впредь ловцы человеков – не рыб и не раков —

босоного бредут посреди мирозданья
нам в укор и в усладу, в пример, в назиданье.

Вот – пред тем, как приблизится стражников свора,
сыновья Зеведея в сиянье Фавора,

вот – заснули под синим кустом Гефсимани —
от печали и скорби, как будто в тумане,

и всегда – как надёжа, защита, основа —
обнимает Иаков, старшой, Богослова.

Нам откроют деянья, где явлены братья:
Иоанн златокудрый – ошую Распятья,

и, сквозь дымчатый свет тополиного пуха,
мы Святаго увидим сошествие Духа,

а потом – как, зашедшись от злобного хрипа,
опускает Иакову Ирод Агриппа

меч на шею, святую главу отсекая;
у апостольской святости участь тякая.

Дальше мы озираем весь глобус как атлас:
Компостеллу из космоса видим и Патмос,

и Сантьяго де Куба, Сантьяго де Чили…
Это всё мы от братьев навек получили

в дар – свечение веры, величие жертвы.
Те, что живы, и те, кто пока еще мертвы,

грандиозную видят Вселенной картину,
окунаясь в единую света путину,

где пульсирует Слово Христово живое,
за которым грядут зеведеевы, двое.