Юлиу Эдлис - Жажда над ручьем

П а л а ч (радостно) . Руки чешутся, ваше преосвященство!

Д’ О с с и н ь и (Вийону) . А ты — готов ли, Вийон?..

В и й о н. Я?.. — я стою перед вами, ваше преосвященство, и — боюсь вас, и вашего суда, ваших пыток, вашего палача, — я боюсь боли!.. Но еще больше я боюсь самого себя, потому что никто меня так не унизит, не уязвит, не втопчет в грязь, как я сам — такой, каков я сейчас перед вами. Велите мне сознаться в чем угодно — и я сознаюсь, назовите мне любую другую вину, кроме моих стихов, — и я признаю ее, велите мне ползать перед вами на коленях, на брюхе, вылизывать языком ваши плевки, дерьмо, падаль — только велите, ваше преосвященство!..

П а л а ч. Увильнуть от меня захотел, приятель? — поздно, я уж во вкус вошел!

В и й о н. Но бойтесь, бойтесь меня, ваше преосвященство, если посреди этой мерзости и блуда, страха этого и пресмыкания вдруг найдет на меня стих, снизойдет божий глагол, — бойтесь тогда меня, ваше преосвященство! Потому что тогда я выше гор, выше неба… Сам господь бог нем, когда я молчу! Что мне тогда ваш суд, ваш палач, ваша боль и смерть? — я неуязвим! Бойтесь меня такого, ваше преосвященство, бойтесь, бойтесь…

Д’ О с с и н ь и (Палачу) . Приступай.

П а л а ч (весело) . С богом, ваше преосвященство, в добрый час!

В и й о н (про себя) . Боже, боже, боже, боже!..

Палач медленно и неумолимо надвигается на Вийона.

Из сумрака застенка, из темных углов, из-за стен, решеток и дыбы выходят, заполняя всю сцену и закрывая от нас собою Вийона, Палача и архиепископа, в с е п е р с о н а ж и нашего веселого и поучительного представления.

(Кричит из-за их спин.) Я уже умер?.. Если я в раю, то он гораздо хуже, чем вы обещали, монсеньер… если в аду — то он неизмеримо лучше, чем можно было ожидать…

5 (а также 8-е) января 1463 года. Хмурый, сизый рассвет. Холм Монфокон с огромной, до самого неба, виселицей.

В и й о н, Д е в у ш к а, к о т о р о й н и к о г д а н е б ы л о, П а л а ч, а вокруг, заполнив сцену, — в с е, кто сыграл уже свою роль и пришел проститься с Вийоном.

П а л а ч (бьет себя в сердцах веревкой по колену) . Ну уж ползучий! Ну ловкач! Ну пройдоха! Ну и счастье тебе всю жизнь, удача, фарт! — опять ты у меня меж пальцев прошмыгнул, опять — раз, и нет тебя!..

В и й о н (ничего не понимает) . Ты о чем?!

П а л а ч. За что же это ты меня в третий-то раз перед всем светом дураком выставляешь, недоумком? Что я тебе плохого сделал, приятель?!

В и й о н. Ты же сам пришел, сказал — суд, приговор, петля… Да вот же она у тебя в руках, моя петля! — что же ты медлишь?!

П а л а ч. А то, что ты опять туза козырного вытянул, опять тебе помилование вышло!

В и й о н. Что ты мелешь, болтун в колпаке?!

П а л а ч. Ну, не то чтобы вчистую — ишь чего захотел! — а все же не повесят тебя, а всего-то навсего — из Парижа на десять лет вон, под страхом смерти ни в одни ворота не входи, чтоб духу твоего в столице не было!

Д’ О с с и н ь и (пожал плечами) . Вечно эти паллиативы, эти трусливые полумеры, дешевое человеколюбие!.. Вы играете с огнем, господа! (Ушел.)

П а л а ч. Не судьба нам с тобой, видать, приятель. Эх, да что говорить!.. (Ушел.)

М а л е н ь к и й Ж а н. Не иначе — судья подкупленный! (Ушел.)

Т а б а р и. Нет правды на земле! Нет, чтобы все — поровну, по-честному… (Ушел.)

К о л л е н. Не жалей, что тебя не вздернули, Франсуа, поверь мне — глупо болтаться в петле, да еще в сырую погоду… (Ушел.)

М о н т и н ь и. А по мне, так в петле как-то беззаботнее — качайся себе на ветру, и горя мало… (Ушел.)

Т о л с т у х а М а р г о. И мне пора, Франсуа, — заведение открывать. Сегодня суббота, бойкий день. Девочки! Попрощайтесь и — на работу! Не распускайте нюни — ресницы потекут! (Ушла вместе с девицами.)

К о р о л ь Р е н е. Я не позабыл ваших уроков, мэтр Вийон, — дышло, хомут, пеньковые брыжи, сыграть в ящик… (Ушел.)

Г о н т ь е (ему) . Или я, или он, ваше величество! (Ушел за ним.)

К а т е р и н а. Прощай, Франсуа… теперь-то у тебя будет время меня забыть. Может быть, все было бы иначе, если бы я тогда не велела тебя выпороть… (Ушла.)

С е р м у а з (идет за ней) . Его голый зад она на всю жизнь запомнила, а то, что меня из-за нее укокошили, — из головы вон…

К а р л. Я знаю по себе, Вийон, в нашем деле ничего не пропадает, не остается втуне — счастье, горе, утраты, страдание… когда-нибудь из всего этого родится твоя лучшая баллада!.. (Уходит.)

П о э т ы (идут за ним гурьбой) . Зависит от творческой методы, ваша светлость! От школы! От направления!..

Они опять остались вдвоем — Вийон и Девушка, которой никогда не было.

В и й о н. И опять нам с тобой — в путь… в путь в путь… Пора. Пойдем. Впрочем, нет… Ты останься. Может быть, кто-то другой — молодой, чистый и нетерпеливый — уже дожидается тебя, зовет, приходит в отчаяние, живет надеждой… ему ты нужнее. Так всегда — уходит один, приходит другой. Но — с тою же вечной жаждой, с тою же нетерпеливой жаждой добра, любви сострадания… Он еще не знает, что ее никогда не утолить. Ты останься и подари ее ему от меня — мою жажду, мою неутоленность и бездонность ручья, из которого нам никогда не напиться. Больше мне нечего ему завещать.

Он ушел — навсегда. Он шел медленно и долго, и путь его был нескончаем.

Девушка, которой никогда не было, осталась одна. И мы впервые слышим ее голос — нежный, хрупкий и чистый:

1975

Н и к о л а й С н е г и р е в.

Е л и з а в е т а З у б к о в а.

М а р и н а — ее дочь.

Л а р и с а — жена Снегирева.

П е т р — их сын.

А н г е л и н а.

К о р н е е в П о р ф и р и й И в а н о в и ч.

П о т а п о в.

Наши дни.

Дом Елизаветы Зубковой в маленьком городке — скорее даже поселке — в Восточной Сибири.

Просторная и невысокая комната в три небольших окна, оклеенная пестрыми, в крупный рисунок, обоями. В левой стене — дверь в сени и на кухню.

Стол посредине с венскими шаткими стульями вокруг, комод с зеркалом, над зеркалом, на стене, — множество семейных фотографий и цветных открыток, большой трехстворчатый шкаф, рядом с ним — ножная швейная машина.