Роберт Макки - Диалог: Искусство слова для писателей, сценаристов и драматургов

Привожу отрывок, в котором Кемаль дает ответы:

«Часы, сожженные спички и спичечные коробки, собранные в моем музее воспоминаний, лучше меня расскажут, что я чувствовал те первые десять-пятнадцать минут, когда постепенно начинал понимать, что Фюсун не придет и сегодня... Меряя шагами комнату и поглядывая в окна, я иногда останавливался где-нибудь в углу, прислушиваясь к шуму его волн. В гробовой тишине квартиры яростно тикали часы, и я, надеясь отвлечься, принимался отсчитывать минуты и секунды. Когда приближался назначенный час нашей встречи, во мне отчего-то, как весенний цветок, распускалась надежда, и мне казалось, что сегодня она обязательно появится... В такие минуты мне хотелось, чтобы время летело стремглав. Но злосчастные пять минут никогда не кончались. Однажды я честно признался, что обманываю себя и на самом деле мне не хочется, чтобы эти пять минут прошли, потому что Фюсун, наверное, больше никогда не откроет дверь «Дома милосердия». Когда наступало ровно два часа, я не мог понять, радоваться ли мне, что наступил час нашего свидания, или расстраиваться, потому что с каждой минутой вероятность появления Фюсун становилась меньше. Я, словно путешественник, грустно глядя с палубы отплывающего корабля на отдаляющуюся пристань, сознавал, что каждая прошедшая секунда удаляет меня от моей возлюбленной, и пытался убедить себя, будто на самом деле прошло не так уж много времени, стараясь мысленно соединять секунды и минуты в небольшие отрезки. Я решил, что расстраиваться следует не каждое мгновение, а лишь раз в пять минут. Так я переносил боль, которую мог бы ощущать постоянно, на последнюю, пятую минуту. Когда отрицать, что и та канула в небытие, становилось невозможным, то есть когда ее опоздание превращалось в реальность, которую приходилось признавать, боль впивалась в меня шипами...» [69] Перевод А. Аврутиной. — Прим. ред.

Кемаль начинает этот отрывок в настоящем времени, как будто бы стоя перед музейной витриной с реликвиями и обращаясь к посетителям. Но «Музей невинности» — это музей временного, преходящего; главные его экспонаты представляют собой эпизоды любовной истории, вынутые из времени и помещенные в залы. Поэтому Кемаль-экскурсовод переходит на прошедшее время, как только начинает показывать Кемаля-романтика, застрявшего в событии, давным-давно сданном в архив.

Кемаль-экскурсовод цитирует Кемаля-романтика всего раз, четырьмя словами, обозначающими настоящее время: «сегодня», «да», «она появится», «теперь», заряженными нетерпением ожидания. Все оставшиеся невыраженными мысли внутреннего диалога романтика Кемаля оставлены на милость воображения читателя/посетителя. В шестом предложении третья ипостась, Кемаль-критик, ненадолго возникает, чтобы укорить Кемаля-романтика за детский самообман.

Отношение «экскурсовод — гость» церемонно, более формально, нежели отношение «профессор — студент». Профессора и их студенты живо обмениваются идеями, а экскурсовод и посетитель музея вдумчиво и серьезно рассуждают о прошлом. Вот почему диалог Кемаля-экскурсовода выражает себя текучими, элегическими предложениями.

В отрывке придаточные предложения, следующие одно за другим, делают из каждого предложения промежуточную высшую точку: «боль впивалась в меня шипами», «боль, которую мог бы ощущать постоянно», «Фюсун больше, наверное, никогда не откроет дверь» и так далее. Некоторая церемонность и изящество отрывка также подразумевают, что Кемаль переживает эту сцену снова и снова, много раз пересказывал ее посетителям своего музея, совершенствуясь в подборе слов.

Хотя Кемаль уже больше не безнадежный романтик, тоска по романтике еще слышна в его голосе. Он столько же поэт, сколько ученый. Поэтому, чтобы обрисовать возвышенное романическое воображение своего главного героя, Памук насыщает описания Кемаля метафорами и уподоблениями. Как и все люди, экскурсовод иногда скатывается к клише: приторно-сладкие образы распускаются в Кемале-романтике, как весенние цветы, и получается исторгающая слезы сцена, будто из фильма средней руки: пассажир отплывающего корабля грустно смотрит на тех, кто остался на берегу. Язык же Кемаля звенит острой болью: она растекается по всему его телу, заостряется, как шип. В самом живом образе этого отрывка он обращает время в трубопровод боли, снабженный ментальным клапаном для ее включения или выключения.

В нескольких предложениях отрывка встречается частица «бы», образуя условное наклонение, которое в этом контексте автор использует как средство создания легкого ощущения неопределенности.

Например, очень заметно, насколько отличны «мягкое» и «жесткое» выражение одной и той же мысли: «я слушаю...», «мой ум сосредоточен на...» и «я слушал», «мой ум сосредоточивался на...» Вместо того чтобы сказать просто «боль впилась», переводчик предпочел форму «боль впивалась», придавая моменту меланхоличное настроение. В целом же частое употребление несовершенной формы глагола притупляет остроту реальности и создает ощущение, что все это происходит в равной степени и в воображении главных героев, и в настоящей комнате в настоящем прошлом.

«Никогда» указывает на бесконечные повторы; «попробовал» намекает на надежду и желание. Все вместе создает ощущение, что событие может произойти, а может и нет. Глагол «предположил» и числительные «десять-пятнадцать» еще больше подчеркивают эту атмосферу неустойчивости, пока речь Кемаля-экскурсовода не начинает звучать так, как и должна — как воспоминание романтика-неудачника.

Произведение Памука черпает свою энергию в двух источниках отражающего конфликта: тирании любви и тирании времени.

Тирания любви: романтик Кемаль помолвлен, но случайно познакомился с красавицей Фюсун, продавщицей небольшого магазина. Между ними вспыхивает любовь с первого взгляда, его жизнь выходит из-под контроля и устремляется по траектории запредельно романтического переживания. Кемаль корит судьбу, но судьба — это лишь отговорка, к которой мы прибегаем, когда подсознательное лишает нас контроля над собственными эмоциями и жизнью в целом.

Архиромантик желает, чтобы его любимая была с ним каждую минуту. Страдание от ее отсутствия вызывает еще большее страдание, потому что боль одиночества подпитывает саму себя, делает ее отсутствие все болезненнее. Чем больше он раздумывает об этом, тем хуже ему становится. Если бы она в конце концов появилась, кто знает, насколько сильно изменилось бы его настроение.

Тирания времени: настенные часы измеряют время, но у нашего внутреннего хронометра нет стрелок. Бывает, целые часы пролетают, как одно мгновение; бывает, минута тянется дольше, чем зима на Крайнем Севере. Романтик Кемаль старается сосредоточиться на времени, полагая, что ему станет легче: «В гробовой тишине квартиры яростно тикали часы, и я, надеясь отвлечься, принимался отсчитывать минуты и секунды». Но фиксация на времени делает ожидание еще тягостнее. Он старается взять время под контроль, связывая его, анализируя, замедляя, ускоряя, но битва за власть над временем оканчивается лишь тем, что время все сильнее его изводит.