Хана Сенеш - Я себя до конца рассказала. Сборник стихов израильских поэтесс

Ты помнишь, сказала я, когда мне исполнилось шесть,
Мне вымыли голову шампунем, и так я вышла на улицу.
Запах от мокрой моей головы тянулся за мной, как облако.
А после болела я — от ветра и от дождя.
Тогда я еще не умела читать греческих трагедий.
Но запах благовоний реял, и я сильно болела.
Теперь-то я знаю, что запах был не естественный.

Что будет с тобой, сказала она, одежду горящую сшили тебе.
Одежду горящую сшили мне, сказала я ей, я знаю!
Что ж ты стоишь, сказала она, берегись!
Разве ты не знаешь, что такое горящая одежда?

Да, знаю, сказала ей, но беречься я не умею.
Запах тех благовоний дурманит меня.
Сказала я ей: никто со мной соглашаться не обязан,
но не верю я греческим трагедиям.

Но ведь одежда, — сказала, — одежда твоя горит.
Что говоришь? — кричу я ей. — Что говоришь такое?
Нету на мне одежды. Это горю я.

Даже скалы раскалываются, говорю,
И вовсе не от старости, поверь.
Столетьями навзничь они лежат,
В холод и в жар, сотнями долгих лет.
Долгие, долгие годы, и можно подумать —
покой!
Они не стронутся с места, пряча расщелины,
и это гордость.
И годы над ними пройдут в ожидании,
и тот, кто расколет их,
еще не пришел.
И тогда разрастается душица-трава,
И волнуются водоросли,
И море вторгается и отступает,
Но скалы кажутся неподвижными,
Пока не придет маленький тюлененок
потереться о скалы,
придет и уйдет.
И вдруг камень взорвется.
Сказала же я тебе —
скалы раскалываются,
и это всегда неожиданно.
А что уж говорить о людях.

Даже скалы разламываются, — я скажу тебе.
И это бывает не от старости.
Долгие годы они возлегают на спинах в холод
и в зной.
Столь долгие годы,
что создается ощущенье почти что полного покоя.
Они не сдвигаются со своих мест,
чтобы скрыть расщелины.
Это от гордости, должно быть.
Долгие годы проходят в виденьях предстоящего.
Будущий их разрушитель
еще не явился.
И тогда прорастают кустарники. Водоросли взбурлят.
Море прихлынет и отпрянет.
Но кажется, что они неподвижны.
До поры, когда маленькая морская собака
придет потереться о скалы.
Придет и уйдет. И вдруг — камень ранен.
Я ведь сказала тебе, — когда скалы разламываются,
это бывает внезапно.
Тем более люди.

Подъезд так красив,
но растение над навесом высохло наполовину,
и жесткие, коричневые листья скапливаются на ступеньках.
Сквозняки, гулящие в подъезде,
легки и нежны.
После долгого ожидания
стены радостно набрасываются на вечер.
Новости добираются до моего дома с опозданием.
Всю ночь горит свет над порогом.
Люди приходят и уходят,
сохраняя тайны свои.
Снаружи, в дверях, все медленно разрушается.
Все принадлежит другому столетью,
в то же время все случайно.
Это не пустынный дом Диккенса,
это мой дом.

На всю жизнь запомнила,
как шел первый дождь,
когда у меня не было куртки,
когда у меня не было печки…
Несчастные годы!

Лето и зима,
первый осенний дождь и последний в сезоне дождей,
повороты колеса фортуны приводят меня в оцепенение.
Помню — два года тому назад
была страшная буря,
и думала я, что не доживу до конца зимы.

Дождь размягчает листья,
сползает с крыши,
затемняет город для обитателей его.
И вдруг потянуло сердце мое
канатами жалости.
Кто лучше меня знает,
как велика эта мука
людская.
Странно, что не замечала их раньше.
Неужели я одинока?

Там узнала я страсть, какой никому не знать;
Это было в субботний день, день седьмой —
Иглами к небу тянулись кедр и сосна.

На всем был свет: он хотел как ручей — взлетать;
И кружок зрачка влюбился в круг золотой.
Так узнала я страсть, какой никому не знать.

И вечно готов был свет на верхушках кустов мерцать,
Плавясь в ручье, загораясь с любой волной;
Апельсин моей головы он глазами хотел глотать.

Золотые кувшинки в ручье распахнули рты, чтоб глотать
Всплески воды и стебельки над водой;
Был субботой тот день, потому что он был седьмой —
Вожделенно, иглами к небу, тянулись кедр и сосна,
И тогда узнала я страсть, какой никому не знать.

На ночном шоссе опять человек стоит.
Был он моим отцом когда-то, не так давно.
Я должна подойти к нему, туда, где сейчас он стоит,
Потому что я старшей была из его дочерей.

Каждую ночь одиноко он там стоит,
И должна я спускаться к нему, и опять подходить к нему.
И хочу я спросить: до каких это пор — должна?
И знаю сама: должна. На веки веков.

Он снова стоит там, где опасно стоять,
Как тогда, когда шел по дороге, и машина сбила его.
Его я узнала; и много тому примет,
Что человек этот был когда-то моим отцом.

Не скажет он мне обычных ласковых слов.
Хоть и был он моим отцом когда-то, не так давно,
Хоть я старшей была из его дочерей —
Он не может сказать мне обычных ласковых слов.

В одной лазурная и кроткая вода,
другая, гневная, в одежде мутно-пенной,

В одном русле — родные навсегда,
в другом русле — чужие неизменно…

В моей душе к тебе и нежность и вражда,
Как Рона с Арвою, струятся сокровенно.

День уходил, уже темнело,
День угасал.
Закатным золотом одело
Вершины скал.

Померк полей простор далекий,
Простор немой,
И смутен путь мой одинокий,
Пустынный мой.

Судьбе всевластной не перечу
И говорю:
За все, за все, что мне навстречу —
Благодарю!

Ты ли это, конец? Неба ясен простор,
Дней грядущих туманы мерцают вдали,
Травы зелены, осени дни не пришли
До сих пор.

Я приму приговор. В сердце ропота нет.
Улыбались цветы на пути у меня,
Пламенели закаты, был чистым рассвет
Уходящего дня.

Я боялась,
Чтоб он не простившись от нас не ушел…
Так печальны глаза,
И скрывается горечь во рта уголках;
На забавы детей он посмотрит серьезно,
Разозлится, и вдруг замолчит, будто скажет:
«Не все ли равно?..»