Алла Зимина - Стихи

Где дрались с остервененьем мужики

И насмешничали, сидя на завалинке

Ребятишки и седые старики.

Он сказал им: "Добрый день!" и все услышали,

Хоть был голосом он громким не богат.

И тотчас же разошлись бойцы притихшие,

Да и деды увели домой внучат.

Выйдя в поле, где цветы и злаки мирные,

Он сказал, в лучах закатного огня:

-"Лет семьсот, всего семьсот, хожу по миру я...

Боже мой! Я нужен здесь, не кличь меня!"

Тут качнулись подорожники и денники,

И взмолились медуницы и полынь:

-"О, Господь, не забирай от нас Угодника!"

А крапива тихо молвила "Аминь!"

Москва, октябрь, 1969

Среди созвездий разных,

ни разу не задев их,

Мигая красным глазом

летает самолет.

Его ориентиры

прекрасные напевы,

Незримые пунктиры

и солнечный восход.

Где будет приземленье,

в Гонконге или Дели,

То помнит стюардесса

и сонный пассажир.

А в Риме гнут колени,

в Баку лежат в постели,

Пьют чачу для прогресса

и лопают инжир.

И видит бортмеханик

кружение планеты,

И плещут океаны

жестокою волной,

И сердце наше ранят

гремучие ракеты,

И в душу барабанит

транзистор покупной.

Я знаю, знаю, знаю,

что я еще на взводе,

Что я, как умывальник

с горячею водой.

Но ах, я не борзая,

но ах, я не в походе,

А мне велит начальник

итти в последний бой.

Ну, что ж, давайте прыгну

на землю без промашки.

Пускай увидит летчик,

что значит "на таран", -

Я тело свое выгну,

я вырвусь из рубашки,

И как первопроходчик

влечу я в океан.

И там, как все поэты,

погибну без оваций,

А рыбам, как известно,

плевать на ордена.

И будет улыбаться

в Париже стюардесса,

И выпьет на банкете

румынского вина.

Таруса-Москва, 1976-1978

Ветер гонит, гонит, гонит

Подгоняет.

То несет над преисподней,

То роняет.

Ноги что-то, что-то, что-то,

Еле тянут.

Ну, а вдруг они работать

Перестанут?

Ветер душит, душит, душит,

Рвет ушанку,

Выворачивает душу

Наизнанку.

Лупит снегом, снегом, снегом,

Тянет жилы,

И тебе уж не до бега, -

Быть бы живу.

Станешь тенью, тенью, тенью

И - ни с места.

А кругом хохочут ведьмы,

Вьются бесы.

И ты тоже, тоже, тоже,

Пляшешь с ними...

Неужели, Боже, Боже,

Я погибну

Что за чудо, чудо, чудо,

Наважденье -

Бесы ринулись по тундре,

Как олени.

Ветер тихо, тихо, тихо,

Влез в берлогу...

На снегу сидит зайчиха...

Слава Богу!

Истра-Нил, октябрь, 1972

Хрустнул песок под ногами.

Тупо ушел шагать.

А я, я уже другая, а я уже другая

Опять хорошая я.

Даже не хлопнул дверью, -

Как будто нагайкой, в кровь...

Так и ушел не поверив, так и ушел не поверив.

И это - зовут любовь!

Глаза принимать за небо...

Разве можно простить?

Мне кажется этого не было, мне кажется этого не было,

Иначе как же жить

Камень взять придорожный

И в сердце - как на ладонь...

Господи, для чего же, Господи, для чего же

Бросилась я в огонь.

Москва, 1925-1961

Тат. Влад. Мухановой

Когда-то пела ты романс один печальный:

-"C'est mon chagrin, c'est ma douleur..."

И как у Тютчева весь день стоял хрустальный...

О, сколько лет прошло с тех пор.

Была я, как щенок, слепая и глухая,

А ты всегда на высоте.

Кто б думать мог, что ты очутишься в Шанхае,

А я в снегах на Воркуте.

Жива ли ты еще? Кто скажет мне "оттуда"?

Попали все в один костер...

Но часто голос твой я слышу из-под спуда:

-"C'est mon chagrin, c'est ma douleur..."

Москва, март, 1970

Приди ко мне, приди, вернись моя печаль,

Мне легче быть с тобой, единственной подругой.

Другие все ушли, в неведомую даль,

Куда уйду и я из жизненного круга.

Я чувствую тебя и вечером, и днем.

А ночью ты всегда в душе моей озябшей,

Согрей ее своим негаснущим огнем,

Приблизь меня к себе зарею приходящей.

Я слышу за стеной неясный ветра свист,

Он отзвук в темноте струны многострадальной.

На землю падает осенний тощий лист,

Как слезы у любви, последней и печальной.

Москва, ноябрь, 1980

И.А. Богоразу

В пустой квартире ни одной живой души,

Тихо, как в осеннем заповеднике.

Даже мыши суетливые и те ушли,

А стены - плохие собеседники.

Только ты один бормочешь пустоте,

Об уюте, любви и красоте.

Эмалированный романтик, старый чайник на плите,

старый чайник на плите.

Дружище бедный мой, с изъяном на боку,

Грустно наблюдать мне как ты старишься,

Много лет с тобою мы и радость и тоску

Делили, как равные товарищи.

Ты учил меня возвышенной мечте, -

Постоянству, любви и красоте,

Эмалированный романтик, старый чайник на плите,

старый чайник на плите.

Ты шепчешь мне, качая крышкой голубой:

"Верю я, изменятся события,

И настанет день, когда забудем мы с тобой

Одинокие наши чаепития.

И тогда споет, вскипая в темноте,

Вам о счастьи, любви и красоте,

Эмалированный романтик, старый чайник на плите,

старый чайник на плите.

Москва, 1959

Поворачивая время вспять

По лесной тропе бегу опять,

По траве бегу я босиком,

За мелькнувшим зайцем русаком.

Убегаю я за синь морей,

Отрекаюсь от судьбы своей,

Отрываюсь от родной семьи

И от нянюшек моих семи.

А за мною следом - никого,

Только леший машет рукавом,

Да швыряет белка на тропу,

Золотых орехов скорлупу.

И за платье зацепляет куст

И от этого такая грусть,

Что не нужен больше мне русак,

Что хочу я повернуть назад.

Но не знаю я теперь, где дом,

Потому что был он виден днем,

А сейчас настала темнота

И тропа моя, совсем не та.

И погас во мне былой задор,

Не могу я гнать во весь опор,

И не тот уже я конь-рысак,

А декабрьский седой русак.

Москва, 1966

В нашем доме, много лет,

Кот известный, Рыжик.

Несмотря на сотни бед,

Всем на зло он выжил.

У него хозяйка Рут,

И хозяин Мося,

А детишек их зовут

Ривочка и Ося.

Кто выходит из дверей,

Двор обозревая,

А ему кричат: "Еврей,

Ехал бы в Израиль.

Он у них за своего,

Он их главный родич,

И фамилия его

Тоже Рабинович."

Грозно смотрит на кота

Дворник наш Василий:

-"Раньше продали Христа,

А теперь Россию."

Продолжая взмах руки,

С рожею святою,

Поливает из кишки

Рыжика водою.

И наш кот бежит в тоске

К Осику и Риве,

Потому что он в Москве,