Ханс Бёрли - Из современной норвежской поэзии

их лица разбрызгивают лучи

Это лицо такое знакомое: это ее черты,

знает она, что путь предстоит ему долгий -

путь во всех направленьях дорогой потомства

Вот она, от всего отрешившись, идет

последнюю часть пути... Одна-одинешенька

И вдруг я вспомнил, как увидел ее

во встречном поезде метро, в недрах туннеля,

в лавине лиц, и вдруг ее лицо в оползне

времени по склону времен вдруг подкатило

и вспыхнуло... И город летний над нами плыл!

Все разыгралось именно там, у входа

в подземное царство, я снова увидел тебя, я

махнул рукой, ты сидела за гладью зеркальной

и меня не видала. А я был поднят на землю,

и резкое зрелище солнца меня ослепило, ты осталась там!

О, я все вижу большие твои глаза,

живые твои глаза, там, внизу, глубоко под землей,

они несутся вперед в направленье встречном,

во встречном времени, твои глаза, открытые настежь,

как ночь, такие живые, в недрах встречного сновиденья!

Солнце садится. Дыханье из чащи колеблет

листву на опушке. А потом низвергается ночи лавина

Но вдруг вспархивает птица

и замирает в полете над равниной темной

В этот безмолвный искрящийся миг

ловит свет она своим полетом

Два человеческих существа, голые, как две руки

в темноте, схватывают друг друга,

сжимают друг друга в объятьях, молча, в беспамятстве,

словно любовь их прощанье навек

Два человеческих существа, голые словно ладони

бледные, словно несущие смерть друг другу,

смерть, которая их заставляет жизнью светиться,

словно каждый миг прощанье навеки

Два человеческих тела, голые словно

руки, схватывают друг друга, воистину будто

знают они, что вся жизнь - прощанье навеки

Как их назвать? Томленьем, тоской, томленьем

Старый сад, зажатый в узкую щель

забвенья и тьмы... Морось легкие заполняет,

растворяется время в крови бисером дождевого света

Вслепую раскину руки над временем,

схвачусь за перила, металл холодит и склизок,

распознаю беззащитное детство в себе - память велит!

Выхватить воспоминанье точь-в-точь как поймать бездомную

кошку ни с того ни с сего. Где-то в замкнутую электроцепь

накрепко вделано, дожидается время, я прикасаюсь к предмету,

время наносит удар забытым событьем, меня сотрясая, -

и прочь кошкой шальною несется, ползет скользкой

травой в утонувшее время, тридцати лет как не бывало!

Ты видел, как люди из кино выходят,

как пусты, угрюмы их лица, оторвались на миг от самих себя

и припали к призрачному мирку киноэкрана, словно

долго пролежали в воде, размокая, кто же из нас

я я, идущий по улице, средь людского потока,

я с ними плыву по теченью, потухшие, бледные лица

рядом мерцают во тьме, как в море рыбешки, безжизненная

лавина лиц сквозь меня ползет, словно обескровила ее

пустота, как и меня, тьма сквозь нас течет, за проулком

проулок, в водовороте мигающего света и серых лиц,

что бледнее, чем в сумерках снег, я погружаюсь,

пойманный светом, внутрь темноты, что надо мною сомкнулась, -

тьмы, живой от безмолвных лучащихся взглядов...

Девочки носятся под дождем,

хохочут, и кажется нам, будто бегают так

целые дни напролет, под дождем, что звенит и звякает

каждою каплей - зеркальцем радости

Девочки под дождем, они сами легки,

словно изморось, в наши глаза они брызги света бросают,

вешнюю воду и смех, девочки, лица которых облиты дождем.

Словно прямо из будущего они сюда прибежали

Двое стоят за окном, старые люди, видят нас или нет, вот

что хотелось бы знать, вечно стоят у окна, неразличимы почти

за стеклами, движутся еле заметно; даже когда от окна отходят,

оставляют они свой абрис, он так и маячит за стеклами.

Нас они видят - или просто в упор смотрят сквозь нас,

кружащихся вихрем по дворовому льду, а может, им вовсе

и делать нечего, кроме как руки сложа сидеть у окна.

В доме у нас говорят, что у них были когда-то дети и они тоже

играли во дворе, дети, как мы, подумать только, как странно,

дети, которые по льду чертили круги, а может, они размышляют,

как их чада кружатся в суетном мире, а круги все шире и шире,

а может, они вспоминают, как были детьми, ведь и они же

были когда-то детьми, о, эта замерзшая гладь отражает смену

времен во всей полноте сквозь нашу игру, а может, они нас видят,

не видя нас, в общем и целом, но мы-то их видим,

даже когда мы не видим их, ибо с каждым годом они погружаются

все глубже и глубже в иное пространство, и вдруг я увидел их

внизу, в глубинах морских, их бледные, вдали едва различимые

лица, в глубинах беззвездных, а мы смотрим не отрываясь на

годы бегущие, что носятся вихрем в облике новых детей незнакомых!

Люблю тебя. Не знаю, чем

плачу за это. Мой облик тонет в облике твоем.

Твои «да», твои «нет» - в них впечатан я сам.

И это меня разрушает. Но ты этого стоишь.

Да. Нет. Единственное слово. Я вглядываюсь

в тебя. Взгляд твой, глубокий, сосредоточенный,

трепещет в наготе своей, окруженный ночью,

словно звезда, звезда, дождем заслоненная.

За дождевою завесой подрагивает звезда.

Острие клинка. Лед и полымя.

Слово... Рана, которая вскрылась. Птица,

которая вдруг распелась. В полымя брошенное сердце.

Никак не пойму почему в костре что жгут на иванову ночь

я вижу всегда орла

Орел - темное пламя на куче горящих угольев

Орел воссевший в лучах восходящего солнца

на самом высоком из кряжей, на острие светоносного шпиля

Темней чем каменный кряж

с короной лучащейся вкруг головы

Крылья расправил - стал устрашающим колоколом

и тело как колокольное било качается между звучащих крыл

дрожа от порывов ветра, над безднами воли

несет он в небо всю тяжесть камня

Солнцу сродни

И устремляется птица-орел к морю,

сбрасывает полет, как первобытную оболочку,

на окаменевший от страха берег, мчится тень

сквозь громаду кряжа, отзвуки горних высей

в каждой черте проступают, мчится своею собственной тенью

прямо в толщу морскую, и входит в рыбину,

и кружится и петляет кругами беззвучными смерти

по склонам кряжа открытым, как гладь песни,

он вверх летит и там восседает, огонь

в огневом пространстве, горит не сгорая

И там, в трепете крыльев на темных камнях,

вдруг вспарывает солнце

Они не видели ее. Большую птицу. Мгновенье