Фернандо Пессоа - Тень над рекою. Антология экзистенциальной лирики

И ни о чем не должны, казалось, жалеть.

Все стихи без размера и рифмы похожи друг на друга

(С незначительными вариациями). Но рифма

Тоже, конечно, дает лишь видимость цельности и порядка.

Все ненадежно и приблизительно, даже смерть.

Да и словарный запас невелик.

Только во сне преследуют образы расставания и отъезда.

“Niemals!”, ― лязгают рельсы, “Jamais!”, ― гудят теплоходы,

Ревут и каркают самолеты,

Не понять на каком языке.

Звуки навязывают значения, почти не стесняясь

Дурного вкуса. Музыка тоже снится,

Но много реже, чем бегство. Ты интересен и важен

Лишь самому себе. Как и любой другой.

Каждое утро новый день нависает,

Словно предчувствие, что будет еще холоднее,

Словно необходимость. Можно, конечно, еще развлекаться

Сопоставлением смысловых оттенков:

Страха, боязни, испуга, ужаса... Бесполезно

Полагаться на истинность тех или иных суждений.

Да и отрывистость речи лишь создает

Видимость глубокомыслия. Все глаголы

Существуют лишь в сослагательном наклонении. В перспективе

Только корректный выход

Из программы, точнее сказать,― из системы,

Но можно еще подождать... Да и все приевшиеся повторы

Не так уж невыносимы. Только холод гнетет.

Не мудрость приходит с годами, а лишь осторожность и скрытность.

Значения не установлены, случайны знаки и числа.

Так что любая форма, тип или разновидность

Сообщения ― заведомо не имеет смысла.

Молчание обозначает сухость и однозначность.

Уже не хватает сил на всяческие перестановки.

Лишь свет пустого экрана и ледяная прозрачность

Предполагает сходство в деталях и прорисовке

С уже устаревшим планом. Каплей адреналина,

Жизнебоязнью, жестким синтаксисом, застоем

Переполняется чаша. Ничтожна любая причина

И стенки дней покрыты густым известковым слоем.

Как театральный или, скорее, школьный звонок,

Холод и недостаток воздуха по утрам.

Страшен не этот мир, в котором ты одинок ―

Страшен и непонятен прежде всего ты сам.

Шаткий, словно опора выбита из-под ног,

Шаг, приученный к слякоти и проходным дворам,

Главное, никуда не ведет... Виток

Перегоревшей спирали, омертвевший вольфрам

Не прибавляет света, не облегчает глазам

Чтения. Бесполезно угадывать между строк

Что означает растущая не по дням, а, увы, по часам

Зависть и ненависть к жизни, прожить которую так и не смог...

Ни одно слово не стоит того,

чтобы сказать его вслух.

Ни одна мысль не стоит того,

чтобы ее продолжать.

Ни одна жизнь не стоит больше,

чем тополиный пух,

Слетающий на асфальт

и летящий опять и опять,

Так и не отыскав

клочка непокрытой земли.

Будущее бесплодно.

Настоящего вовсе нет.

Ночью все величины

помножены на нули.

Утром озноб и жажда

льются в узкий просвет

Между выгоревшими шторами.

Случайны, как все мы здесь,

Последовательность событий

или порядок страниц.

Лишь страх и желание жить

образуют едкую смесь,

Сжигая ржавую волю.

И мир ограничен и весь

Готов лишь к единственной жизни,

как одноразовый шприц.

Письмо на чужом языке, в машинном

приблизительном переводе,

Унифицированный порядок

оформления примечаний,―

Напоминают об осени,

холоде, несвободе,

Точно так же, как вечер,

пустой, сероватый, ранний.

От перемены мест слагаемых

не изменилась сумма

Сырых словесных конструкций

и горьковато-соленого дыма.

Медленно жизнь проходит,

как на экране, без шума,

Так же двусмысленна, солоновата

и так же невосполнима...

Нет ничего за рамками текста,

а если когда-то и было ―

Всю эту невербальную слякоть

ты сам ненавидел с детства.

Но постепенно иссякают

и кровь, и вода, и чернила.

И против солоноватой сухости

нет никакого средства.

Так застывает случайный порядок

слов ― прокисшая влага

Всех побуждений и сожалений ―

и остается в осадке

Ужас перед концом,

недописанная бумага,

Запах осеннего дыма,

черновики, заметки, закладки...

На ветру, в темноте, лишенной всяких подробностей и примет,

Так что только холод, сырость и скользкая грязь под ногами,

Нет ни прошлого, ни, тем более, будущего и нет

Вообще ничего, что было бы как-то связано с нами.

Да и вход в долгожданный подъезд по щелчку тугого кодового замка

Ничего не изменит по сути, лишь станет теплее и суше.

Жизнь все так же враждебна и так бессмысленно далека,

Что она не твоя, а чужая, чем дальше, тем злее и глуше.

И пока с вероятностью, отличной, все-таки, от нуля,

Ожидается продолжение, ищешь на ощупь, как будто впервые,

То ли ключ, то ли адрес... Снаружи ― какие-то пригороды, поля,

Облетевшие рощи, черт знает что, неопознанная земля,

Торфяная дорога, Шувалово, Ржевка, Пороховые...

Снег перемешан с грязью у входа в метро.

Рыночная, торговая толчея.

Словно монетка, поставленная на ребро,

Жизнь неустойчива и непонятно, чья.

Если чужая, так что тебе до нее,

Если своя, так тем более... Впрочем, твоя ли она?

Речи о смысле ― только мистическое вранье,

Жажда устойчивости ― трусостью порождена.

Стоит назваться по имени ― сразу же станешь другим,

А безымянная спячка, особенно если зимой,

Так же легка и расплывчата, как сизоватый дым

Над подожженным мусором. Да и в самой

Этой пустой безымянности, в вечной толпе

Прок невелик и возможность скрыться невелика.

Дело не в том, что кто-то другой уподоблен тебе.

В том-то и дело, что нет у тебя двойника.

Сходит на эскалатор зябнущий аноним.

Тяжесть и холод единственного числа

Зимним пальто обвисают. А все, что было за ним,

Встречным потоком толпа, словно волна, унесла...

Следуя старой привычке, держишься, как на сцене.

Запоминаешь подробности, уже лишенные смысла.

Все свелось к ожиданию, к тщетным поискам тени.

Частично забылось, частично расплавилось или раскисло.

* * *

Тянутся липкие дни.

Но усталость успела прослыть синевой.

Неумело закрашена сырость.

Ядовитый апрель выцветает.

Сонливость давит глаза.

Обнаженный простор не таит доброты,

Лишь дымится тупая безбрежность,

Пар бессмысленной злобы,

Хмель разгульной земли...

* * *

Ты здесь давно уже лишний и ни к чему

Не причастен, но, хочешь того или нет,

При этом придется присутствовать до конца.