Фернандо Пессоа - Тень над рекою. Антология экзистенциальной лирики

хвост буквицы вертлявой промелькнет.

И кажется: чем громче ты мычишь,

тем меньше слышно. Прорастает тишь.

Ее побеги всюду, и вот-вот

задушат голос, бьющийся внутри…

Прилепившись, сливались изгибами. Сердце стучало.

Наше общее сердце, ― твое и мое. Гулкий стук

отдавался в двух клетках грудных, и ползло одеяло

в темноту под кроватью. И все исчезало вокруг...

Если двое когда-нибудь были один, ― это мы.

Это мы, когда все исчезало вокруг, и края

одеяла ― я знал ― становились границами тьмы.

Знал, что если один был когда-то двумя, ― это я.

В темном центре взбухающей клетки грудной,

по натянутым нервам блуждает душа.

Шаг пройдет, остановится и, не дыша,

неподвижно стоит, наблюдает за мной

изнутри. Прилипает к изгибам пути

темнота. Там воздушные замки, еще

не успев очертанья свои обрести,

зарастают живым ядовитым плющом,

превращаясь в холмы. Нитью желтых огней

проступают следы предстоящих потерь ―

из моих еще здесь половина теперь,

остальные уже на другой стороне.

Лампу выключить, мгновенья

дня мелькнут под потолком.

Серый страх исчезновенья

мне доподлинно знаком.

В доме, заживо померкшем,

так измучиться душе,

чтоб завидовать умершим,

страх осилившим уже.

День, как тело, обезболить,

все забыть, вдохнуть покой,

чтоб вот так себе позволить

стих невзрачный, никакой.

Трепыхаться, нежиться, робеть,

трусить, замирать перед зиянием,

сдаться, бессознательно грубеть,

чтобы не сойти с ума сознанием.

Медленность мгновения цедить,

мед его, и длительность, и ленность, и

главное: все это не ценить

более, чем прочие нетленности.

От людей ― подальше, сторонись

их повадок выспренно-палаческих,

успокойся, вовсе упразднись,

и ― без этих чувствований всяческих.

В сереньком тихом пальто

дождик, как мышкин, идет.

Что это значит? А то.

Мимо стоит идиот.

Булочку с маком жует,

пищевареньем живет.

Ноль-вероятность прийти

в мир человеком-собой.

Стой, идиот, на пути

глубокомыслия. Стой.

Наискосок перейду

я перекресток и весь

в мнимую область вон ту

выйду не-мной и не-здесь.

Как, единственная,

я тебя избывал,

жизнь истинная,

от себя избавлял,

чтобы и ты не особенно

привыкла ко мне.

Не просил согбенно,

себя не помня:

будь со мной. Дремля,

спал. Или шел, идя.

Поезд в землю

с земляного покрытья

уносил. Вот место

земли и неба,

где ты всегда есть то,

что не может не быть,

ты внезапный стог

света, ты моя —

прошив тьмы сгусток —

жизнь истинная.

Есть чувства странные, живущие не в сердце,

но в животе, и даже не как чувства

живущие — скорей, как мыши. Свет

в подвале зажигая, полсекунды

ты смотришь никуда, чтобы они

успели незамеченными смыться.

И можно жизнь прожить, не отогнав

и не постигнув маленького чувства,

которое заполнило тебя.

Нелепость. Но когда родную дочь

старик подозревает не своею,

то не измена мучает его,

а то, что он любовь извел на нечто

столь чуждое, что страшно говорить.

Кто знает отдельную муку

глядящего в сторону Леты,

он разве расскажет кому-то

о сдвигах душевных пластов без просвета,

о мертвых толчках нутряного,

о выжженной к жизни охоте,

ему не до легкого, пьяного слова

на выдохе жаждущей плоти,

тоска его тяжеловесна,

из мощных провалов и сжатий,

ей каждое сердцебиение тесно,

тем более — слово некстати,

но вот и она проступает

на том берегу, где, возможно,

тяжелый законченный стих отдыхает,

и пробует жить осторожно.

Чем пахнет остывающий утюг,

и комнаты молочное смерканье,

и женственная плавность этих рук,

как не ребенком спящим, как не тканью,

где затаился шелковый испуг.

Средь бела дня есть пауза, она

от тяжести любви почти свободна,

в ней женщина не мать и не жена,

и сбывшемуся так же чужеродна,

как будто на него осуждена.

Не я из ее паузы изъят,

я только лишь угадываю сумрак,

да зеркала темнеющий квадрат,

где в глубине графин с набором рюмок

мерцающее что-то говорят.

Тем лучше, что мы не были близки,

что порознь испытываем эти

приливы изумительной тоски,

которые испытывают дети,

проснувшись, когда в комнате ни зги.

И от любви остается горстка

пепла, не больше наперстка.

Нет, не страшно стало душе

быть нелюбимой уже.

Вот тебе рукавицы, ватник,

лампочка в сорок свечей,

кружка воды и мышиный привратник.

Чей ты теперь? Ничей.

Будешь двуруким теплом двуногим

жить, согревая тьму,

счастьем обязан был ты не многим,

будешь зато — никому,

это и есть твое счастье... все же

это еще и твой страх,

что и тогда тебе Бога дороже

будет пепел, наперсток, прах.

Феноменальность жизни моей, шага,

вдоха грудная тяга,

коченеющий утра пустой объем

и шаги мои в нем.

В жизнь упавший, в чехле

кожи, с принятой на земле

логикой мышц, суставов, костей

вертикальных людей —

я иду к остановке и там стою

безмолвно, и не перестаю

шевелить от холода пальцами ног,

весь — удар прицельного бытия и его срок.

Что там, за этой тоской?

Можно смотреть на обои.

Двигают стол за стеной.

Жизни сердечные сбои.

Страшно подумать, что там

то же, что здесь — не иначе,

кто-нибудь все по пятам

ходит за кем-нибудь, плача,

ищут пропавший берет

в гробоподобном комоде,

был он, но нет его, нет,

нет его больше в природе.

Без отечества по существу,

на одной из нелюбящих родин

оказавшись в значенье «живу»,

я дышу и тем самым свободен.

Я свободен, я делаю шаг,

проявление собственной воли,

зарождаясь во мраке — во мрак

переходит, но высветясь, что ли.

Так вот в комнате фары спугнут

застоявшуюся перспективу —

удлиненные тени взбегут

по стене и сбегут торопливо.

И на стыке косых плоскостей

своевольным капризом движенья