Фернандо Пессоа - Тень над рекою. Антология экзистенциальной лирики

и зрачок прозревал всю прозрачность мира,

а небосвод был такой звонкий,

как симфония Моцарта или смех ребенка.

А все-таки глаз не проведешь на мякине:

когда не во что упереться на горизонтали,

он скрывается внутрь и внутренним оком

озирает иные края и дали,

где незримое зреет, свернувшись в кокон,

и где поспевают в строгом порядке

за летучей грядою грядущего грядки.

Песок струится из часов песочных:

как незаметно вытекает время,

и вот лежат огромные барханы —

среди песков зыбучих не пройти

туда, где зыблется оазис детства,

мираж разгорячённого сознанья,

и ты бредёшь годами по пустыне

сквозь сон, сквозь стон, всегда томимый жаждой.

Как дождь, струится золотой песок,

тебя стеной от прошлого отрезав,

и ты от странной тишины проснёшься

однажды на рассвете и поймёшь,

что не течёт песок — застыло время

на кромке-перепутье двух миров

в беззвездный миг прощенья и прощанья.

И этот день — всего лишь черновик,

всего лишь очертанья бытия

и контур мысли, а к стеклу приник

рассвет, грядущее в себе тая.

Что же дает лирическому герою грядущее?

Из сумрака да в предрассветный мрак

ступил я, не заметив перемен:

рассвет плеснул мне кофе натощак

и стрелки перевел. Я пересел

в другой вагон и снова — по кольцу:

огнями встречный зренье резанул,

к началу мчась, а может быть, к концу

кольца, напоминающего нуль.

От этой точки я веду отсчет

того, что остается между строк,

и каждый перекресток, день и год

ложится знаком минуса у ног.

Мы каждый раз осуществляемся:

лишь только ступим на полоску

еще не бытия — преддверья,

как тут же снова оступаемся

то в малодушье, то в неверье.

— Как жизнь?— И ты ответишь плоской

сентенцией: мол, жизнь трудна.

— Да, жизнь безумно дорожает,

И на бензин растет цена.

И впрямь, все дорожает — правда,

участие и со-участие,

душа к другой примкнуть бы рада,

но там — или допрос с пристрастием,

иль та уже заселена

и разгорожена, как в офисе,

и там табличка: нет приёма,

и на соседних те же надписи.

Меня и самого нет дома.

Идешь, не узнавая города,

страны, людей, своих приятелей,

вся жизнь-калейдоскоп расколота,

головоломка — чем старательней

ты собираешь воедино,

тем бесполезней и странней,

а путь давно за половину

в неузнаваемой стране.

Я потерял себя в пространстве

и времени ― я там, где нет меня,

всё говорит мне о непостоянстве,

я странствую во снах и наяву

и горблюсь от весомости известий,

от тяжести несомых мною слов,

попробовал избавиться от гнёта

и сбросить груз, но камнем он с горы

качнулся на меня, грозя в лепешку

расплющить — неразлучны мы с тех пор,

как жертва и палач. И остаётся

в бессмертие над бездною играть.

* * *

Отчаявшись, дуешь на воду и дышишь на ладан,

Уныние ― грех, грозящий распадом

Неповторимой цепочке явлений,

напоминая не к месту о тленье,

которое и так уж дышит в спину,

а путь земной ― давно за середину.

Люди ― это те, кого не трогать лучше,

чтобы не было потом больно,―

как толпу юнцов на всякий случай

обойти, ускорив шаг невольно.

Не привязываться к тем, кто старше,―

заповедь не только для подростков.

К женщинам и приближаться страшно

с верною любовью. Это роскошь,

как сказал Экзюпери, общенья ―

слишком дорого платить придется.

.. .Я у всех у вас прошу прощенья,

с кем от близости не уберегся.

От бытия к отбытию готов.

Все книжки собраны. Пуста фавела.

И ― не отдать долгов...

Иль все же для родимого предела

порадеть еще посредством слов?

Непередаваемое дело!

Дух некрепок и плоть слаба,

перед взглядом кругом преграды.

Мы в гостях у самих себя

и задерживаться не надо.

Рассказать пустой анекдот,

выпить за процветанье дома

и ― вперед, будто кто-то ждет

в голубой дали незнакомой.

Все равнодушнее год от года

к жизням чужим и родным,

да и к своей становился. Природа

так расплатилась с ним.

Хоть и любил ее бескорыстно,

вознаградила его:

неуязвим он отныне и присно ―

ни от кого ничего

больше не хочет. Спросонья только

ждет еще от себя

ну, хоть какого-то чувства и толка ―

чтобы уйти любя.

На другую не заменимая,

жизнь ― работа без выходных.

И уходят с нее любимые,

раньше всех уходят любимые.

Хорошо, что я не из них.

Нет презумпции невиновности:

если жил ― уже виноват:

в отключеньях стыда и совести

(ведь бывает, признайся, брат!).

И пускай они были веерными

в этом городе и стране,

и соседи такими ж верными

оставались одной вине

(и другой, и третьей)... Но что же ты

исключеньем не стал опять,

свой отрезок, почти что прожитый,

на кресте норовя распять...

Раннее пробуждение, потом одинокий путь

с чужими людьми в близком и потном соседстве.

Бросили тебя старшие, не дали глазом моргнуть ―

и сиротливо, словно в счастливом детстве.

Тело везешь куда-то, а душа твоя за спиной ―

с кем-то и с чем-то еще не рассталась, видно.

Сам ты размазан в пространстве, но время встает стеной

и от бессилья горько и даже стыдно.

Это идет репетиция отъезда навсегда.

Друзья и родня тебе передали б опыт.

Жалко, что их не слышишь,― оборваны все провода,

а от деревьев ― только неясный ропот.

Вот потому и приходится туда отправляться, где

не ждут тебя и живут, неродному внемля.

Верю, что будет прохладней в легкой небесной воде,

будет теплей вблизи с ушедшими в землю.

Тоска от лиц чужих, районов и квартир

безлюбых и сулящих безнадегу.

Спасенье только там, где мой огромный мир

сжимается до точки, равной Богу,

и воплощается всего в одно лицо

и место-пятачок ― но только рядом!..

А если небо наливается свинцом,

так это для того, чтоб нашим взглядам

не отвлекаться друг от друга ни на что,