Фернандо Пессоа - Тень над рекою. Антология экзистенциальной лирики

А бесконечность была бы страшнее всего...

* * *

Бремя тягчайшего доказательства ―

Существования ― снова лежит на тебе.

* * *

Исходя из вышеизложенного, нетрудно предположить,

Что застекленная бездна рождает лишь вечный гул.

Бессмысленно выделять из него двенадцать тонов.

Стоячая бесконечность умерит любую прыть!

На расписание, словно на звездное небо, взглянул,

А ни к чему другому, кстати, и не был готов.

Я вышел из себя — и не могу

вернуться. А снаружи неприятно.

Чужие лица. Каждый смотрит в оба.

(И громко мысль кудахтает в мозгу,

что нет меня. Но есть — вот эти пятна.)

(Замечу в скобках: слишком много скобок —

попыток отделиться из-нутри,

признать, что проиграл, что не судьба,

что мне осталось только говорить...

что я лишь голос самого себя.)

Итак, итог —

не подводить итоги.

Но продолжать

обрывки фраз плести.

И вслушиваться в них.

До глухоты.

До вспышки смысла.

Чтоб потом, в дороге

свести концы с концами.

Завязать их.

как узел брачный.

И — не продохнуть.

Да мозг упрямый

норовит взбрыкнуть

и выскочить

из сбруи обязательств.

Так запрягай,

поедем по стихи.

В открытый храм,

где правят литургию

иголкой каждой

сосны голубые —

замаливают

все твои грехи.

Войди в молитву,

и дремучий лес

в шуршание

великих крон поднимет.

Раскинув руки,

повторяй за ними:

Я часть его.

И я уже воскрес.

В меня — насквозь —

струится ливень звёздный.

И грязь, налипшую

за долгие года,

смывает он.

До Страшного Суда

ещё есть время.

Ничего не поздно.

На склоне лет,

на склоне лета

ты сам ответ.

И все приметы

прожитых лет

как пятна света,

как длинный след,

висящий где-то

в кромешной тьме...

Там в жизни прежней

дом на холме

плывёт неспешно,

как стих в псалме,

во тьме кромешной...

Там мох, как мех

разбухший, нежно

укутал рухлядь,

и мамин смех

блуждает в кухне

в кромешной тьме...

Там ветер стонет,

сводя с ума

синклит вороний.

И вниз с холма

старик по склону

идёт кряхтя,

и с ним ребёнок.

Идут впотьмах

два человека:

тот, кем был я

назад полвека,

и тот, кем стать

придётся мне

лет через пять

в другой стране.

Крик воронья

блуждает в кронах.

А двое я

идут

по склону.

И дождь струится

по ним ручьями.

Смывает лица.

Смывает память.

1

Слово “есть” немотой обозначено, пропуском слова —

самый главный без-личный, без-временный инфинитив

обладанья, потребности быть продолженьем былого,

непрерывности жизни и речи, ее негатив.

Негатив, где узоры из пауз слышней, чем слова,

где на паузах держится все, что поется, дыханье...

Знак согласия — согласованья утрат, тот едва

проступающий ритм перебоев и всплесков молчанья.

Так колонны нужны для свеченья пустот между ними.

Прочной связью пустоты внутри нас растут и теперь,

наконец, понимаешь: чем старше, тем не-отвратимей

ритмом жизни становится чередованье потерь.

2

Ожиданье, что Он пустотою накажет последней...

В доме для престарелых евреев — слепых и глухих —

под ногами сестер вечно путаясь в собственных бреднях,

будешь ночью бродить, бормотать, как молитвы, стихи.

Позабытый родными и Богом, с бессмысленным смехом

по ночным коридорам блуждая в пижаме измятой,

будешь слушать, как глухо силлабо-тоническим эхом

у тебя в голове отдаваясь, пульсирует святость.

Все заметней становятся паузы. Жизнь, понемногу

растворившись в пустотах, теряет свое естество.

И ты сам, высветляясь дотла перед длинной дорогой,

забываешь себя, превращаясь в частицу Его.

Сдавать самый главный экзамен экстерном

придется. За тысячи дней непрожитых,

когда, словно рыба, молчал и, наверно,

крючок заглотил незаметно с наживкой.

И душу мою подсекли уже. Леска

натянута. Медленно водят кругами,

пока я не выдохнусь. Чтобы без всплеска

единого вытянуть в свет. На экзамен.

Ни умысла, даже

ни вымысла нету.

Но промысел только —

жить, время замедлив.

Стать маленькой тенью

для Божьего света

с другой стороны.

Чтобы он был заметней.

И увидишь: как влажная суть облаков

сквозь небесную марлю стекает ручьями

и сгущается в тёмное между домов,

как, царапая нежное брюхо о раму,

ночь в квадрат заползает оконный, и как

в её теле мерцают набухшие звёзды,

как ползёт вдоль стены, огибает косяк,

и кусок темноты, зацепившись

за гвоздик,

превращается в старый

отцовский пиджак,

в нём растут рукава, поднимаются

в воздух

и благославляют того, кто увидел.

Господи...

Ты бьёшься во мне сверкающим,

Холодным гипнозом лиственным.

Внутри меня, ускользающий,

Живущий среди бесчисленных,

Знакомых, полурастаявших

Обрывков невнятной истины.

Огромным моим раскаяньем,

Надеждой моей единственной...

Господи...

Настроить себя. Стать антенной.

Натянутым проводом в небе.

Доверчиво, чутко, смиренно

ловящим сигнал из эфира.

Сквозь дребезг, сквозь плещущий щебет,

сквозь волны и всплески оваций,

среди океана звучаний

в сигнале, в писклявом пунктире

услышать начало Посланья.

И больше уж не сомневаться.

...и страшно признаться:

все чаще молчу в темноту,

язык мой телесный ―

кусок побелевшего мяса,

при каждом дыханьи

трусливо дрожащий во рту,―

чужие слова

говорит за меня безучастно...

...облеплены густо,

как бирками для идиотов,

названьями вещи,

язык произносит их вслух,

в ответ мне читает

другие названия кто-то,

болит голова ―

видно, мозг от молчанья разбух...

Cлов не понять, но ты настороже.

Cкорей слепые оттиски того,

что высветилось у тебя в душе.

Наваленное в кучу. Хлам, тряпье.

Не вытащить и не связать уже.

Их вслух произнести невмоготу.

Слипаются в мычанье, в хриплый стон.

Осталось лишь, края зажав во рту,

свернуть свой голос тщательно в рулон,

потом чехол надеть и в темноту

подальше отложить. Там словно мышь