Антология - Советская поэзия. Том первый

Надо мной склонилась ветка серебристая.
Будто девушка она — тонкая и чистая.
Светлым ароматом наполняет утро.
Будь вовек благословен твой садовник мудрый!

Помню: ясная ночь. Помню: как серп, луна.
Осенней стоянки дни. Гордый бег табуна.
Помню: колючка впилась; помню: бежал босиком,
Гнался что было сил за норовистым телком.

Помню: сугробы белы. Их накрутил буран.
Помню: старый верблюд сорвался, упал в овраг.
Помню, как мой отец сыпал отсев с руки,
Чтоб куропатку поймать, чтоб заманить в силки.

Помню дубы, что росли от озера невдалеке.
Помню плоты, что шли вдоль по Нарын-реке.
Вспомню: плачет комуз {289} 289 Стр. 738. Комуз — киргизский народный трехструнный щипковый музыкальный инструмент. — и наплывает грусть.
Вспомню: с коровы упал — и не могу — смеюсь.

Помню: холмы, полынь. Запах крепкий, густой.
Разве можно забыть горький этот настой?
Разве можно забыть милые с детства края?
Ты навсегда во мне, земля родная моя.

Видно, к березкам тем, что у ручья — гурьбой,
Прочно привязан я моей кочевой судьбой.
Вижу: с хребта Бозбу тучи, клубясь, ползут,
Вижу, они несут яростную грозу…

Вижу: осыпь, обрыв. Корни в камни впились —
Тополь, хоть и горбат, тянется все же ввысь…
Облик моей весны любо мне вспоминать.
Моя золотая земля, ты мне отец и мать.

Сколько помню себя, я не обижен судьбой,
Хоть не всегда надо мной был небосвод голубой.
Хочу бросать семена, чтобы росли леса…
О, святая земля, вечная наша краса!

«Зачем
богоотступничество
мне
в вину вменяют и грозят расплатой,
когда на свете о моей вине
ты ведаешь один, мой бог распятый?
Расселин горных образ неземной,
поверженных во прахе — утешитель,
обиженных — укромная обитель,
страды великой незакатный зной. Ты —
свет во тьме, пролитый щедрой чашей
с небес на землю…
Там и здесь — един.
Ты —
верой обретенная крепчайшей
причина высочайшая причин.

От колыбели и до дней последних, —
и перейдя последнюю межу, —
я твоего завета исповедник,
всем существом тебе принадлежу.
Все, что во мне созрело, —
Слово, Дело, все, что зачахло,
каждое зерно тобой
неотвратимо и всецело
в меня однажды было внедрено.
Благодаря твоей всевышней власти
аз есмь не зверь…
Не зверь…
Но Человек…
В дороге долгой одолел напасти
и заблуждений горестных избег.

Учение твое — превыше правил…
Ты,
наставляя жить не по злобе,
спас от греха, на правый путь направил
небесным откровеньем:
«Бог в тебе…»
И если в чем-то я ошибся все же,
о прегрешеньях суетных моих
ты, вездесущий,
узнавал не позже,
всеведающий,
ведал в тот же миг.

Не знаю, похулишь или похвалишь,
лишь твоему подсуден я суду,
судья всевышний мой,
и от тебя лишь
великодушья и прощенья жду.

Мой разум и сознанье
высшим даром
я почитал, не ведая вины,
ибо они
из всех существ
недаром
лишь человеку только и даны.

Ты поклоненья требовал слепого,
коленопреклоненья одного,
но только мысли, воплощенной в Слово
я поклонялся, веря в естество.
И если в замысле твоем высоком
я человеком был,
и если ты
однажды взвесил совершенным оком
мои несовершенные черты,
и если ты
печаль и радость —
разом —
дал мне вкусить на праведном пути,
то я желал
раскрепощенный разум,
освобожденье мысли
обрести.

Нежней молитвы и мощней хорала
вошло желанье это в бытие.
Избави бог, чтоб жизнь меня карала
за это вот желание мое!

Но если ты желанье это все же
сочтешь за грех, помыслив о плохом,
то где тогда, не ведаю, о боже,
граница меж грехом и не грехом?!
Не осуждай меня…
Из дальней дали,
недугами согбен, полуживой,
пришел к тебе, поникнув головой,
колени преклонив,
проситель твой
от имени желанья и печали.

Зачем богоотступничество мне
в вину вменяют и грозят расплатой,
когда на свете о моей вине
ты ведаешь один, мой бог распятый!»

Жаждешь узреть, — это необходимо —
(необходимо? зачем? почему?), —
жаждешь узреть и собрать воедино
все, что известно уму твоему.

Жаждешь, торопишься, путаешь, боже,
вот сколько нужно: глаза, голоса,
горе… а радости? Радости тоже!
Радости, шалости и чудеса!

Жаждешь и думаешь: помню ль? могу ли?
Вечер в Риони, клонящий к слезам
солнцем и свадьбою: «Лиле»… «Макрули»…
И Алазань? Как забыть Алазань?

Жаждешь в душе твоей, в бедном ковчеге,
соединить без утрат и помех
все, что творится при солнце и снеге:
речи, поступки, и солнце, и снег.

Жаждешь… Но если, всевышним веленьем
вдруг обретешь это чудо и жуть,
как совладаешь с чрезмерным виденьем,
словом каким наречешь его суть?

Язык природы смею разуметь, —
Понятно мне, о чем рыдает медь
Листвы осенней, сорванной ветрами,
О чем лепечет и молчит моя
Родная алазанская струя,
О чем вздыхает поле под парами.

Язык природы точен и правдив;
Беседа виноградников и нив
То пробуждает, то влечет в дремоту.
Но я готов беседовать без сна
С тобою, алазанская волна,
Тревогу птиц читать по их полету.

С горами разговаривать могу,
Пойму следы на девственном снегу
И уловлю цветка ночного шепот,
Постигну, для чего тростник поет
И почему на скалах стонет лед, —
Природа мне поведала свой опыт.

Словарь ее бессмертной красоты —
Родной земли тяжелые пласты —
Из века в век без устали листали,
Но как его словами ни владей,
А все равно на языке людей
Язык природы непередаваем.

В круговороте грозном и великом,
Рассчитанном на долгие века,
Жизнь кажется порой
Лишь кратким мигом,
Коротким дуновеньем ветерка.

Но иногда на вечность жизнь похожа:
Ты долго шел,
И вот идешь опять,
И все живешь, тревожась и тревожа,
И начинаешь снова начинать.

И мнится, что немыслима разлука.
И кажется, что сотни лет назад
Арбу из тонкоствольного бамбука
Ты, несмышленыш, ладил наугад.