Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Стихотворения

У тебя, наверно, дети,
Внук, наверное, растет?..
Мы расстались в сорок третьем
У казарменных ворот.

Медицинская сестрица,
Сроки близятся для нас, —
Разреши тебе присниться
В мой ответственнейший час.

Если же тебя случайно
Пережить мне суждено —
Постучи мне на прощанье
Белым крылышком в окно.

Уйду навек, пришел на миг, —
Но в чьи-то сновиденья
Вступлю, как свой живой двойник, —
А не загробной тенью;

К кому-то — через Лету вплавь —
Из вечного покоя
Явлюсь в обыденную явь
Страницею, строкою;

Кому-то счастье предскажу
Средь суеты привычной;
Кого-то, может, рассержу,
Не существуя лично.

Он с книгой сядет у огня
Полночною порою —
И унаследует меня,
Вступая в спор со мною.

Живу, сухопутный марала,
За строчки взимая рубли, —
А деды мои — адмиралы —
Умели водить корабли.

Своих прибалтийских фамилий
На службе у русских царей
Ничем они не посрамили,
Мотаясь по хлябям морей.

Морячили с полной отдачей
И были России верны, —
И Шефнера мыс обозначен
На картах Советской страны.

А я все на суше работал,
Прокладывал берегом путь,
И к славе военного флота,
Увы, не причастен ничуть.

Но в дни обороны авральной,
В годину военной страды,
Я, если сказать фигурально,
Не прятался в трюм от беды,

Врагу не показывал спину,
Блокаду изведал сполна;
В шкатулке фамильной старинной
Хранятся мои ордена.

В бушующих бурях событий
Я память берег о родне, —
И пусть гимнастерку, не китель
Пришлось мне носить на войне,

Пусть с морем встречаюсь я редко, —
Но знаю: судьбину мою
Не надо оплакивать предкам
В скупом лютеранском раю.

Я громкой не ищу хвалы
Своим негромким книжкам,
И пиршественные столы
Влекут меня не слишком.

Иная слава мне нужна —
Ее приму охотно.
Отвесь мне славу, старшина,
Сухим пайком пехотным!

Не жирным лакомым куском,
Не тортом сладковатым —
Сухим пайком, сухим пайком,
Надежным концентратом!

Мне это нужно не сейчас,
Я подожду немного.
Отвесь мне славу про запас,
Сухим пайком — в дорогу.

Жил на улице Стремянной
Безработный инвалид,
Для мальчишек — друг желанный,
Друг, не помнящий обид.

В нищете несуетливой
Процветал он, а не чах, —
И варил себе крапиву,
Медный примус подкачав.

«Все сомнения излишни, —
Толковал он сам с собой, —
Пусть нога — под Перемышлем,
Ведь башка твоя — с тобой!

Тяжело — не значит плохо,
Не сгибайся без горба, —
Неуютная эпоха,
Да счастливая судьба!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дни толпятся, годы мчатся, —
Но хоть раз в любом году
Я пешочком с Петроградской
На Стремянную бреду.

Я шагаю, будто в гору,
С грузом будничных обид
Прямо к флигелю, в котором
Жил счастливый инвалид.

Постою у подворотни,
У знакомого жилья, —
И немного беззаботней
Жизнь мне кажется моя,

И уютнее эпоха,
И светлее путь земной,
И не все на свете плохо,
И башка моя — со мной!

Исполнен помыслов благих,
Скажу на склоне лет,
Что равнодушие других
Нам не всегда во вред.

Когда мне очень не везло
И жизнь горька была,
Он мог вполне мне сделать зло —
Но он не сделал зла.

Он не помог мне в трудный час,
Хоть мог помочь вполне, —
И все-таки меня он спас,
Оставшись в стороне.

Пусть он не выручил меня,
Не протянул руки —
Но все-таки и на меня
Не поднял он руки.

Теперь-то мне, на склоне лет,
Яснее, что к чему.
За каменный нейтралитет
Спасибо шлю ему.

О, чудодейственный протез
Для слуха и для зренья!
Уже за тридевять небес
Глядим без удивленья.

Весь необъятный окоем,
Весь мир — с доставкой на дом.

Но слышать вдруг перестаем
И видеть вдруг перестаем
Того, кто плачет рядом.

Старея, живу в нестареющем мире.
Как встарь, в своих частностях он необъятен.
Что будет со временем в этой квартире,
Вот в этом объеме, вот в этом квадрате?

Истории ход — хоть вчерне — предсказуем,
Фантасты грядущее предугадали, —
Но как подступиться мне к той амбразуре,
Откуда просматриваются детали?

Что будет вот здесь, где пишу эти строки,
Где их перестукиваю на машинке, —
Высотного зданья цементные блоки
Иль просто пространство, где вьются снежинки?

У холодного моря встал на ночлег
Листву потерявший лес.
Ветки — черные русла рек
На карте ночных небес.

Ни птиц, ни зверья, ни людья в нем нет,
Ни капканов, ни волчьих ям;
Там друг не аукнет тебе в ответ,
И врагов ты не встретишь там.

Там давно под мышиной шкуркой золы
Чей-то костер погас.
И деревья — ноги небесной мглы —
Вкруг огня не пустятся в пляс.

Никакие опасности не грозят
Тебе в том лесу ночном, —
Но именно тем он и страшноват,
Что бояться некого в нем.

Зданья рушатся, как при бомбежке, —
И не выручит здесь ПВО,
И никто не пришлет «неотложки»,
Да и мне не спасти никого.

И так странно, так странно знакомы
Лица этих несчастных людей, —
Будто я уже был у них дома
В их нормальный, не гибельный день.

Нет, не я, — то Брюллов самолично
Расстоянье веков превозмог;
До картины проник он в обычный,
В деловой их, предсмертный денек.

А они бытовали, трудились,
Покупали подарки родне,
Экономили, пели, судились,
И богам доверяли вполне,

И раскачивали колыбели,
И беседы вели у огня...
Предпоследние сутки Помпеи
Пострашнее последнего дня.

Расстрига, бездомный бродяга
Шагал по просторам Земли.
Вдруг видит: хрустальная фляга
Мерцает в дорожной пыли.