Александр Городницкий - Избранное. Стихи, песни, поэмы

В распадках крутых непротаявший лёд –
Зимы отпечатки.
Над бухтой Наталии рыбозавод
У края Камчатки.
Как рыбы, плывут косяки облаков,
Над бухтой клубятся.
Четыреста женщин – и нет мужиков:
Откуда им взяться?

И жаркие зыблются сны до утра
Над бабьей печалью,
Что где-то с добычей идут сейнера
На бухту Наталью.
На склонах во мхах, как огни маяков,
Костры задымятся…
Ведь нету в посёлке своих мужиков –
Откуда им взяться?

По судну волна океанская бьёт
Сильнее свинчатки.
Над бухтой Наталии рыбозавод
У края Камчатки.
Там гор в океан золотые края
Уходят, не тая.
Прощай, дорогая подруга моя,
Наталья, Наталья!

Как ржавая руда
На ленте торопливой
Багровая вода
Амурского залива.
Холодные дожди
В невидимых верховьях
У суши из груди
Выходят тёмной кровью.
Дыхание земли.
Чуть слышный лай собаки.
Струится дым вдали,
И вспыхивает бакен.
И осторожно мы
Под сердцем радость носим,
В преддверии зимы
Разглядывая осень.
Тайга ещё жива,
Но, курсы перепутав,
Кружит в воде листва –
Эскадра лилипутов.
Весёлый лист парит –
Он вырвался из плена!
Но золото горит,
Хоть с виду и нетленно,
Сгорают облака,
И мы сгораем сами,
Пока шуршит река
Песочными часами.

Речного плаванья медлительный полёт,
Перемещенье гор и лиственниц таёжных,
Где пахнет прелый лист призывно и тревожно,
И оглянуться в прошлое зовёт.
Не вспыхнет серебром в лиловых бочагах
Поток бурливый рыбы краснотелой.
Кончается октябрь. Присядь у очага
И что-нибудь своё неторопливо делай.
Стекает золото с Амурских берегов,
И, яркое вчера, – становится незримо.
Прибрежное село, кренясь, проносит мимо
Весёлый запах смол и рыбных пирогов.
Как листья, знаки створные горят,
Сменяет березняк вечнозёленый ерик.
Неспешно движется спокойных мыслей ряд,
Неспешно с двух сторон нас обтекает берег.
В разгаре празднество, но праздных мыслей нет, –
Куда теперь плыву, куда потом причалю,
И красный перепутан с жёлтым цвет,
Как радость перепутана с печалью.

Возвратясь из далёких странствий,
Обойдя половину мира,
Что нам делать с нашим пространством
В коммунальных своих квартирах?
Небо Арктики, гул прибоя,
И дыхание южных ветров,
Как забрать всё это с собою
В восемнадцать квадратных метров?
Позади долгожданный финиш.
Говорить про него – устанешь.
Под кровать моря – не задвинешь,
На сервант моря – не поставишь.
Остаются нам только камни,
Да коралловая паутина,
А пространство в пространство канет
И исчезнет необратимо.
Сохраняясь лишь малой частью
В храме памяти нашей строгом.
Может, в этом и сущность счастья –
Оставлять его за порогом.

Я всё это вновь вспоминаю под старость
И думаю, глядя во мрак,
Что как бы ни мало прожить мне осталось,
Не время сворачивать флаг.

И вижу я снова суда у причала
У края арктических вод,
И, кажется – жизнь повторится сначала,
Как этот далёкий поход,

Где думал тогда я, смотря безучастно
На белое солнце в окне,
Что, если и есть настоящее счастье, –
Оно улыбается мне.

И буду опять вспоминать я с годами
В судьбою отпущенный срок:
Вдоль края планеты, меж сушей и льдами,
Уходят суда на восток.

Крики чаек сливаются в общем хоре.
Ветеранам военные будни снятся.
Мы идём через Баренцево море
По следам конвоя PQ-17.
Штормовую синоптик сулит погоду.
Волн глухие удары, как залп орудий.
Мы везём венки, чтобы бросить в воду
На местах, где гибли суда и люди.
Новый день встаёт за Югорским Шаром.
Приникает вахтенный к эхолоту.
Мы идём в былое на судне старом,
С адмиралом, что жизнь свою отдал флоту.
Над сонаром колдует отряд поисковый,
За работу готовый вот-вот приняться.
Мы идём через Баренцево море
По следам конвоя PQ-17.
Злая память – её никуда не денешь –
Точит сердце, как волны прибрежный камень.
На покатой палубе судна «Сенеж»
Я стою с уцелевшими стариками.
Здесь моих соотечественников трое,
Англичанин, немец и два канадца, –
Их свела воедино судьба конвоя,
Рокового конвоя PQ-17.
Капитан Хилл Вилсон, ещё кадетом
Моряком в неполных семнадцать ставший,
Побывал на транспорте в море этом,
Где отец капитанил – Хилл Вилсон Старший.
Он стоял у зениток, готовых к бою,
Самолёты высматривая в небе,
И не зря на судно привёз с собою
Этот флаг: «Canadian Merchant Navy» [7] Canadian Merchant Navy – Канадский торговый флот ( англ .). .
Англичанин сержант ВВС Билл Лоус,
Вспоминая морозные русские зимы,
Загрустил, перелистывая былое,
Где архангельский порт и подруга Зина.
Он об улочках деревянных узких
До сих пор вспоминает благоговейно,
Где когда-то жил, обучая русских
Оседлать британские «Харрикейны».
Роберт Ферли. С шестнадцати лет на флоте
Уроженец туманного Ливерпуля.
Он привык в конвоях к морской работе,
Там, где бомбы рвались и свистели пули.
Он возил самолёты, танки, моторы,
А под осень сорок четвёртого года –
Русских пленных в Мурманск возил, которых
На заклание Сталину Черчилль отдал.
В сорок пятом о гибели судна внезапно
Из немецкого радио мать узнала,
Но подбитое судно уже назавтра
Дотянуло всё-таки до причала.
Алексей Нахимовский, это имя
Получивший от крейсера, ставшего домом,
Много сотен миль в пароходном дыме
Пропахал по этим полям ледовым.
И ему довелось подорваться на мине
В октябре сорок пятого, после победы.
Все механики флотские и доныне
Своего старейшего любят «деда».
Боевой офицер Анатолий Лившиц,
Что войну курсантом безусым встретил
И в своей стране оказался лишним
В пятьдесят печально известном третьем.
Много раз, по команде отдав швартовы,
Уходил он от мурманского причала,
Жизнь свою за отчизну отдать готовый,
Что его не слишком-то привечала.
Смотрит Яковлев в воду Евграф Евлогьич,
От поморов ведущий свой корень древний.
В сорок третьем пришёл он, подобно многим,
В школу юнг из голодной своей деревни.
Он горящий брезент с бензиновых бочек
Под бомбёжкой сбрасывал молчаливо,
Не своим спасением озабочен,
А желанием танкер спасти от взрыва.
А профессор Дремлюг Валентин Валентиныч,
Сорок пять моряков от гибели спасший,
Не пошёл в этот рейс, – врачи запретили:
Обветшалое сердце уже не пашет.
Он грустит в ленинградской своей квартире, –
И ему войну вспоминать не просто,
Бывший штурман Дремлюг Валентин Валентиныч,
Человек большой небольшого роста.
Нас качает медленною волною
Над могилой конвоя PQ-17.
Мысли странные овладевают мною,
В чём боюсь пока что себе признаться.
День горит перед нами полярный летний,
Полыхая бледною синевою.
Рядом немец стоит девяностолетний,
Что топил когда-то суда конвоя.
Бывший оберст Люфтваффе Хайо Херрманн, –
Глаз арийских сияние голубое,
Что в атаке был неизменно первым
И последним всегда выходил из боя.
В тридцать пятом, начав с легиона «Кондор»,
Он сражался в Испании, храбрый воин,
В сорок первом бомбил Ленинград и Лондон
И Полярные атаковал конвои.
Сетка жилок старческих возле глаза
Напряжённо пульсирует – не до шуток.
Он в военном небе горел три раза,
Всякий раз выбрасываясь с парашютом.
Выдвиженец Геринга, Хайо Херрманн
Не скупился своей и чужою кровью.
Бог недаром дал ему крепкие нервы,
Долголетие редкое и здоровье.
Мне припомнится год сорок первый жуткий,
Вой сирен за оконною хлипкой рамой.
В комнатушке питерской над буржуйкой
Я дрожу от холода рядом с мамой,
И на дом наш бомба летит со свистом,
От которой, возможно, сейчас умру я.
Я стою над мерцанием серебристым
И себе говорю по-немецки: «Руе».
Он недаром свой крест заслужил железный,
Пробивая бомбами наши крыши.
Я стою с ним рядом над тёмной бездной
И себе повторяю по-русски: «Тише»,
Вспоминая о людях, им обречённых.
В сорок пятом, в Австрии арестован,
Десять лет доходил он голодный в зонах,
Бороздя их от Воркуты до Ростова.
Он валялся на нарах, худой и слабый,
В пересылках от Липецка до Урала,
И совали куски ему русские бабы,
У которых война мужей отобрала.
Жить на свете немного ему осталось,
Подгибаются ноги, слезятся веки.
Он вернулся сюда, одолевши старость,
Чтоб оплакать друзей, молодых навеки.
Разгоняет волну налетевший ветер,
За кормою чайки кружатся в гаме.
Он вернулся сюда через полстолетья,
Чтоб обняться с выжившими врагами.
И жена возражала ему, и дети,
Но упрямо, сквозь время и расстоянье,
Он вернулся в суровые воды эти,
Совершив нелёгкое покаянье.
Ветераны надели свои медали,
Становясь моложе в мундирах чистых,
Лишь ему надеть ордена не дали,
Потому что заслужены при нацистах.
Низко тучи несутся над головою,
А внизу под нами, во тьме кромешной,
Проплывают неспешно суда конвоя
С самолётами сбитыми вперемежку.
И собравшие свой невесёлый кворум,
В сотый раз пересчитывая потери,
Старики запевают нестройным хором
«Розамунду», «Катюшу» и «Типперери».
Мы на грунте погибшее ищем судно,
Доверяя архивным местам и датам,
Но отдельно лежащее судно трудно
Обнаружить по этим координатам.
Потому что, сколько бы ни искали,
На какие бы цели ни попадали,
Это дно, от Нордкапа и до Усть-Кары
Сплошь усеяно сгинувшими судами.
Потому что мёртвым на дне не больно.
Продолжается жизнь, остальное – ложь всё,
И венки на корме – как глубинные бомбы:
Их куда ни бросишь – не промахнёшься.
Над «Ижорою», «Олопаной», «Курском»
Стая рыб стремительная несётся.
В двадцать первый век мы уходим курсом,
И над Новой Землёю восходит солнце.