Александр Городницкий - Избранное. Стихи, песни, поэмы

Оглянусь на зеркало украдкой.
Кровь стучит в седеющий висок.
Жизнь моя была совсем не сладкой,
Отчего же сахар так высок?
Помню сорок первый год проклятый,
За стеною рвущийся фугас.
Всё, что нам недодано когда-то,
Обернулось нынче против нас.
Знали ли мы, дети Ленинграда,
Сухари глодая на обед,
Что рука костлявая блокады
Нас достанет через столько лет?
Снова сон, с которым нету слада, –
Дымные лучи наискосок.
В пламени Бадаевского склада
Догорает сахарный песок.
Позабыть удастся мне едва ли
Юнкерс, уходящий в облака,
И базар, где землю продавали,
Сладкую от этого песка.

Вспоминаю блокадный дом,
В репродукторе метроном.
Видно, мама меня опять
Не отпустит сейчас гулять.
За окошками снег, как мел,
За окошками артобстрел,
Дует ветер во все концы,
И на саночках мертвецы.

Поселилась в наш дом беда.
Замерзает в ковше вода.
От буржуйки на грош тепла.
Книги все сожжены дотла.
Ты стучи, метроном, стучи,
Над коптящим огнём свечи,
Чтобы слышал всегда народ,
Что наш город ещё живёт.

Нынче маленький метроном
На рояле стоит моём.
И под этот негромкий стук
Изучает октавы внук.
Ты стучи, метроном, стучи,
Ленинградских детей учи,
Чтобы мирные звуки вдаль
Разносил по Земле рояль.

Вспоминаю я перед сном
Тот блокадный наш метроном.
И в ночи меня будит вдруг
Ненавязчивый этот звук.
Ты стучи метроном, стучи,
В непроглядной моей ночи,
Чтобы я, не закончив срок,
И назавтра проснуться мог.

Сочится медленно, как струйка,
С клубка уроненная нить.
Соседка умерла, буржуйку
Уже не в силах погасить.
Огонь был вялый, – еле-еле,
И не дошло бы до беды –
Его бы загасить сумели,
Да только не было воды,
Которую тогда таскали
Из дальней проруби с Невы.
Метель могла ещё вначале
Пожар запудрить, но увы!
Три дня неспешно на морозе
Горел пятиэтажный дом.
В стихах сегодняшних и прозе
Припоминаю я с трудом
Ту зиму чёрную блокады,
Паёк, урезанный на треть,
И надпись, звавшую с плаката
Не отступить и умереть.
Но, спрятавшись под одеяло,
Я ночью чувствую опять,
Что снова дом мой тлеет вяло,
И снова некуда бежать.

Ветер злей и небо ниже
На границе двух эпох.
Вся и доблесть в том, что выжил,
Что от голода не сдох.
Что не лёг с другими рядом
В штабеля промёрзших тел,
Что осколок от снаряда
Мимо уха просвистел.
Мой военный опыт жалок –
В зиму сумрачную ту
Не гасил я зажигалок,
Не стоял я на посту.
Вспоминается нередко
Чёрно-белое кино,
Где смотрю я, восьмилетка,
В затемнённое окно.
Вой снаряда ближе, ближе,
До убежищ далеко.
Вся и доблесть в том, что выжил.
Выжить было нелегко.

Водитель, который меня через Ладогу вёз,
Его разглядеть не сумел я, из кузова глядя.
Он был неприметен, как сотни других в Ленинграде, –
Ушанка да ватник, что намертво к телу прирос.
Водитель, который меня через Ладогу вёз,
С другими детьми, исхудавшими за зиму эту.
На память о нём ни одной не осталось приметы:
Высок или нет он, курчав или светловолос.
Связать не могу я обрывки из тех кинолент,
Что в память вместило моё восьмилетнее сердце.
Лишённый тепла, на ветру задубевший брезент,
Машины поношенной настежь открытая дверца.
Глухими ударами била в колёса вода,
Гремели разрывы, калеча усталые уши.
Вращая баранку, упрямо он правил туда,
Где старая церковь белела на краешке суши.
Он в братской могиле лежит, заметённый пургой,
В других растворив своей жизни недолгой остаток.
Ему говорю я: «Спасибо тебе, дорогой,
За то, что вчера разменял я девятый десяток».
Сдержать не могу я непрошеных старческих слёз,
Лишь только услышу весенние звонкие трели,
Водитель, который меня через Ладогу вёз,
Чтоб долгую жизнь подарить мне в далёком апреле.

Мне позабыть окончательно надо бы
Вой нестерпимый сирены ночной,
Чёрные проруби вздыбленной Ладоги,
Город блокадный, покинутый мной.
Эвакуация, эвакуация,
Скудный паёк, затемнённый вокзал.
Рельсы морозные, стыками клацая,
Гонят теплушки за снежный Урал.

Помню, как жить начинали по-новому,
Возле чужих постучавшись дверей.
Кажется мне, в эту пору суровую
Жители местные были добрей.
Эвакуация, эвакуация,
Жаркое лето и вьюга зимой,
Сводок военных скупые реляции,
Злые надежды вернуться домой.

Песня колёс не кончается, грустная,
Как километры проходят года.
Ах, почему это слово нерусское
С нами осталось теперь навсегда?
Эвакуация, эвакуация,
С ветки холодной слетает листок,
Беженцев вечных унылая нация
Скарб собирает на Ближний Восток.

Не суждено нам на солнышке нежиться,
Мирные годы, увы, не про нас.
Снова кочуют усталые беженцы
С юга на север, покинув Кавказ.
Эвакуация, эвакуация,
Снова, как в детстве, горят города,
Светлого времени в жизни дождаться я,
Видно, уже не смогу никогда.

Мусорили пухом тополя
На асфальте, шинами истёртом.
Я читал стихи в госпиталях
В сорок третьем и сорок четвёртом.
С обожжённых порохом полей,
Раненых везли туда, где тише.
Много было тех госпиталей
В Омске, нас в ту пору приютившем.
Солнечный в окне струился свет.
Звали в наступление плакаты.
Было мне в ту пору десять лет,
Хилому заморышу блокады.
В те полузабытые года,
К встрече подготовившись толково,
«Жди меня» читал я им тогда,
И «Землянку», помнится, Суркова.
И, стихи по – своему ценя,
На кроватях или за столами,
Раненые слушали меня,
Не стучать стараясь костылями.
За стеной июльский плавал пух,
Дальних поездов скороговорки,
И висел в палатах терпкий дух,
Боли, дезинфекции, махорки.
Было гонораром молоко,
Каши остывающая миска.
Было до победы далеко,
И до Ленинграда мне не близко.

Вот они стоят со мною рядом,
В Омске, возле берега реки,
Бронзовые дети Ленинграда,
В женские закутаны платки.
Я гляжу, не без сердечной муки,
Так же, как глядят на образа,
На худые маленькие руки,
На большие грустные глаза.
Как мы с вами вместе были рады
Бомбы избежать и полыньи,
Бронзовые дети Ленинграда,
Славные ровесники мои!
На иртышском постою причале,
Вспомнив позабытые года,
Где меня от смерти откачали,
Привезя из Питера сюда.
И в краю, где медленные реки,
И лесная северная тишь,
Связывает нас теперь навеки
Ленинградский мост через Иртыш.