Игорь Верник - Брошенные тексты. Автобиографические записки

Туда приехал отдохнуть я,
но счастью не было конца,
когда я уезжал оттуда
с гримасою вместо лица…

В бесконечном потоке посланий,
эсэмэсок, звонков, новостей
по числу их я, может, не самый
часто пишущий вам фарисей.

Но о вас с мыслью я засыпаю,
просыпаюсь лишь с мыслью о вас,
и мечтаю, мечтаю, мечтаю
класс повысить свой на бизнес-класс,
чтобы там, где-то над облаками,
к вам лететь, и с души сбросить камень.

Я и так был не тяжеловес,
но зачем-то в бутылку полез.
Влез. Теперь надо как-то наружу
вылезать. Вот и пробую душу
облегчить. Но без вас, моя Окс,
не работает душедетокс.

Стою в душевном неглиже
и думаю, когда уже
я окажусь в счастливом на́дры —
надрыве, пусть молчат ножи
моей истерзанной души,
Оксана, с вами, в вашем кадре,
готовый на избыток чувств
и на работу глаз и уст.

Вновь возбуждает ночь упорно
воспоминаний аппетит.
От ужина я сыт по горло,
но встречей нашей я не сыт.

Уже три дня мне неизвестно,
как ваши уши, горло, нос.
Все ли в порядке, все ль на месте?
И есть еще один вопрос,

он день и ночь меня терзает,
прошу простить мне это взбрык,
скажите, как ваш поживает
нежно-язвительный язык?

Что наша жизнь — слепая не́быль,
судьбы случайность, пальцем в небо,
иль все же радужная быль,
или, увы, забвенья пыль?

Иду по ней, по пыли, к вам,
как к Еве шел ее Адам,
как к Дездемоне шел Отелло,
загаром украшая тело,

чтобы однажды, точно в срок,
поднялся фиговый листок
и обозначенная дама
узрела наготу Адама,
души прекрасной наготу.

И вот идет он к ней в поту,
по белой по приморской пыли,
и майка белая, как крылья,
его несет навстречу ей
так много лет, так много дней.
Так много букв, так много были…
Окс, я ведь прав? Ведь прав я или?

Ушел почему-то с такой миной на роже,
как будто в душу залезли столовой ложкой.
Может, там и не было ничего хорошего
или капля осталась, так и ее выскребли тоже.

Но вопреки всему,
исходя из,
не вдаваясь в детали,
не хочу быть ироничным и игривым,
я пишу вам
просто, чтобы вы знали —
вы делаете меня совершенно счастливым!

Ну, вот и августа восьмое,
еще каких-то двадцать три
беспечных дня — и лето с воем
отдастся осени: «Бери

меня!» — оно ей крикнет
и, словно солнце, в воду прыгнет,
и там, средь ка́мбал и дорад,
познает алый свой закат.

Но это будет много позже,
пока ж, на день забравшись в тень,
хочу я знать немедля все же,
чем занят, Олечка, твой день?

В своем испанском настроеньи,
в уединеньи Сагаро
какие движут впечатленья
твое искусное перо?

Здесь, выражаясь фигурально,
имею я в виду буквально, —
чем ублажает невзначай
тебя весь Каталонский край?

Готовят ли они паэлью,
жмут ли с утра свежайший сок,
в прохладном спа, в жару, в купели,
пускают ли целебный ток

по телу мачо-каталонцы,
горячий делая массаж?
И не мешают ли японцы,
пакуя под окном багаж,
окном твоей, Олюня, спальни?
(Здесь мой вопрос не фигуральный.)

Скажи, как винограда гроздья,
не докучают среди дня
тебе назойливые гости,
твой мозг терзая почем зря?

Какой-нибудь Иван Петрович
придет, ему ж не скажешь: «Брысь!»
Вон, кстати, Вася Симонович
вдруг с Надей — раз — и развелись.

И это ведь уже не шутки,
и как теперь нам отдыхать?
Как ты — не знаю, я вот сутки
есть не могу, не то что спать.

Олюня, Олечка, родная,
надеюсь я, что Сагаро
тебя ласкает, ублажает,
и каждое свое утро́

ты просыпаешься с улыбкой,
и, предвкушения полна,
ныряешь в день, как в воду, рыбкой,
и достаешь оттель, со дна,

прекрасных впечатлений жемчуг,
тот, что порадует и женщин,
что близ тебя, ну и мужчин,
и, кстати, я из них один.

За рифмы все не отвечаю,
но я люблю тебя. И я скучаю.

Стоял сентябрь, и дули ветры,
и шел его четвертый день.
И пятый крайне незаметно
уже свою приблизил тень.

И осень торопилась с дачи
одним немыслимым рывком,
когда под вечер славный мальчик
родился в городе одном.

Был факт тот не описан в прессе,
никто об этом не узнал,
хотя и было то в Одессе
в былые славные года.

А мальчик рос, и очень скоро
сказал — а он умел сказать, —
что хочет главным режиссером
в Москве на радио он стать.

Родители, конечно, в слезы,
весна, конечно, дождь в окно.
Потом отъезд, букет мимозы,
ну, все как в сказке иль кино.

Училище, театр, эстрада,
шампань и ананасы в нем,
и все, конечно, очень рады,
весна, конечно, вновь с дождем.

Потом жена, потом другая,
и с нею сразу взрослый сын,
и жизнь прекрасная такая,
что тотчас пропадают сны.

Потом рождение двойняшек,
и рай, и ад, и свет, и тьма,
и вместе с тем уже замашка
на колоссальные дела.

Со сценой кончено навеки,
зато на радио шаги,
и каждый шаг подобен вехе,
а у него ведь две ноги.

Эфир. Удача за удачей,
и открывается весь мир,
и, как у Пушкина удачно:
«ночной эфир струит зефир».

Статьи в газетах, телеграммы,
в журналах фото в полный рост.
И путь, разложенный на гамму
от нижней «до» до верхней «до».

И та, одна, из колыбели,
из люльки сладкая мечта!
Он главный режиссер на деле!
И в теле! И при нем жена!

Иль он при ней, но это мелочь.
Квартира с окнами на мир,
машина, дача, деньги — мелочь,
и вновь эфир, и вновь «зефир».

И осень вновь галопом с места,
и красит в желтое листву.
Уехал мальчик из Одессы,
а муж завоевал Москву.

Художник нашего времени,
известный на тысячи миль,
муж, отец, и при этом Верник,
и при этом еще ЭМИЛЬ.