Александр Димитриев - Возвращение. Избранное. 2-е издание

Прорезаясь сквозь мир, словно первый младенческий крик,
неожидан и жданный, средь радости, боли и склоки,
новой каплей в стакан незаметный срывается миг,
бесконечный как жизнь, точно с перьев набухшие строки.

Часть всего и ничто, прост и мудр, ты как с пальцев вода,
осязаем в делах, сам останешься неосязаем.
Мы творим тебя, миг, мы творим из мгновений года
и останемся в них, и уйдём, а в какой – не узнаем.
Ты начало всего, что сбылось, да и что не сбылось,
сквозь любовь, кровь и пот, и простое нечаянно.
Ты один – навсегда и один как всегда «на авось».
Просто случай. Лишь жизнь.
Но живём-то ведь мы не случайно.

Теперь уж опять до утра,
и шелест то ясно, то глуше…
Спит детство большого двора
бумажным журавликом в луже.

А время разводит мосты,
дождь лижет оконные стёкла.
И точно я с городом, ты
наверное с кем-то промокла.

(В Эрмитаже)

…Когда бы не богами были люди,
они богинь не создали б себе,
а в святости и в вере – не в судьбе —
самих себя, что было и что будет.

Любовь и материнство от природы
питают жизнь – здесь истина проста.
О Женщина, сошедшая с холста,
Ты чрез века, культуры и народы
пленишь и очаруешь…

Ранний, застенчивый, розовый
лезет в рукав мороз.
В заспанной роще берёзовой
запах твоих волос.

Между стволами белёсыми
вьётся табачный дым.
Там, средь кустов, над откосами
тают твои следы.

Белка с подбитой лапкою
спрыгнет на листьев медь.
где-то ты бродишь, зябкая,
руки стараясь согреть.

Где ты? Тебе не холодно?
Неба в ручье коснусь.
Ты опускаешь голову,
пряча в улыбке грусть.

Птаха какая-то, цокая,
будит рассветную тишь.
Близкая ты и далёкая.
Нет тебя здесь. Ты спишь.

(В секционной)

От неё никуда не деться —
здесь живых обесчестила голь:
на столе распласталось детство,
в кулачки взяв последнюю боль,
в пенках губ своих стиснув жалость, —
их живее журчит тишина…
Сердце снова беспомощно сжалось:
я её пережил, а она —
умерла…

Ночь потревожена в сонном кошмаре.
Чувствую каждой щербинкою кожи.
Тело плывёт, как в пожарном угаре.
Слово забило гортань и не может
вырваться. С памяти маску срываю.
– Заболеваю, заболеваю…

Сон. Перелески, летящее небо,
солнце пылает рыжо и лохмато.
Поезд мой мчится оттуда, где не был
столько уж лет я, где детство запрятал.

Душно. Наверное нету отдушин
в доме чужом, где храпят домочадцы.
Женские губы целуют не в душу.
Не докричаться, не достучаться.

Нету опоры – затянет трясина.
С песней лебяжьей уходит незримо
мать, у отца отобравшая сына.
Невыносимо, невыносимо…

Кончится ночь, – ты приди на рассвете,
лоб обними мой руками своими.
– Как твоё имя, как твоё имя?..
Но за окном только полночь и ветер.

Надоело влюбляться и нравиться,
и, любовь отдавая в залог
легковерным подружкам-красавицам,
я останусь совсем одинок.

Это просто влюбиться в красивую
и забыть так же просто о ней.
Это просто понравиться силою,
только сердцем за сердце трудней.

Старый мир! Вечерами погожими,
когда город задумчиво тих,
бродят пары, и губы похожие
так похоже воруют других.

Только сумерки шепчут упрямые,
и уснуть нам бывает невмочь.
Где же ты, моя самая-самая
в эту белую летнюю ночь?..

Отчего тебе изредка плачется,
когда вечер хрустальный погас,
к твоё мне не встретится платьице,
и твоих не увижу я глаз?

Древний мир воскресает с проталинкой.
И, устав за ночь до тошноты,
я брожу с тобой, милой и маленькой,
с пустотою общаясь «на ты».

Ты с другим или снова одна,
сушишь с ласковой мамой бельё
и стоишь, и стоишь у окна…

Да святится же имя твоё .

Я дарю тебе завтра!
Я не верю в сегодня,
я не верю в плаксивую
жалость дождя.
Я не верю в любовь,
что приходит как сводня,
чтоб хмельною тоской
отшуметь погодя.
Снегириные яблоки
вёсны с веток воруют,
умывается солнце
как бельчонок к утру.
Но как будто забыв
свою сущность земную,
мы сметение чувств
превратили в игру.
И стыдясь невзначай
за волненье весеннее,
всё же мы его вспомним
потом оттого,
что в простой понедельник
придёт воскресение,
всё поняв, и простив,
и не взяв ничего.
Подари же мне завтра…

Вновь я здесь, и снова тишина,
в лес вобрав людское сожаленье.
И берёза моет после сна
в талой грусти девичьи колени.

Сходит снег, от солнца разомлев,
обнажая трав пожухших нити.
И любовь, что ищем мы в зените,
мимо нас проходит по земле.

Серебряные паутинки
застыли на шее и лбу…
Но девочкой в лёгкой косынке
ты слышишь любовь и мольбу.
И снова мне не наглядеться —
пусть столько уж прожито лет —
на то синеглазое детство,
да волосы в осени цвет…
Так будет когда-то, так будет.
Мы стариться всё же должны.
Но будьте красивыми, люди,
с годами не бойтесь весны.
Пусть мудрость придёт и усталость,
и станет мне кто-то женой,
но ту, кто мне в жизни досталась,
я знать не хотел бы иной.
Пусть в волосы сыплется иней,
что грезилось – станет смешно.
Но взгляд пусть запомнится синий,
ведь счастье даётся одно.

В последний раз прошу тебя: приди,
весна моя, задумчивая осень.
Приди в тот край, где шепчутся дожди
в колючих лапах старых мудрых сосен.
Там, где в глазах не дремлющих озёр,
прощаясь, снова проплывают гуси,
где раньше полыхающий костёр
горит в листах без радости и грусти.
Он опустел как гнёзда в октябре,
он замолчал как придорожный камень.
И только шелест веток по коре
берёзовыми белыми стихами.
Тот край не знал, что мартовский разлив
оставит холодеющие лужи,
и, не успев расцвесть, не долюбив,
опять уснул непонятый, ненужный.
А жизнь твердит, что ты из года в год
пустынный мир придёшь собой наполнить.
Но что светилось, больше не взойдёт
живой звездой в заиндевевший полдень.
И стихла вера в сердце и в груди,
давно земля уж не рождала озимь.
В последний раз просил тебя: приди.
Весна моя – завещанная осень.