Александр Димитриев - Возвращение. Избранное. 2-е издание

Никогда я не верил в Бога,
никогда я не верил в сны,
верил только в себя немного,
в справедливость, во власть весны.

Не нуждался в святом причастьи
и душе не искал покой,
верил в совесть, любовь и счастье
и иконы не знал такой.

Верил в труд и в талант я верил,
но не верил, что вправе хам
стать судьёй и стоять у двери,
не пуская в священный храм.

Верил в будущие дороги,
но другие идут, соря.
Не нуждался я раньше в Боге —
оказалось, что, видно, зря.

Будит рассвет ночь,
бьёт провода дрожь.
В час этот – точь-в точь —
первый трамвай ждёшь.

Тянет меня в путь —
манит тебя глушь.
Только ли в том суть
иль неродство душ?..

Мне с тобой жизнь – в век,
месяц с тобой – в год,
дождь без тебя – снег,
даже вино – лёд,

ссоры с тобой – вздор,
крыша для нас – кров,
мох – как цветы с гор,
и как Париж – Псков.

В поезд спешу сесть —
еду тебе вслед.
Главное – ты есть,
врозь нам пути нет.

А что ни говори —
все люди прошлым мечены.
Я осознал с трудом
то, что ни с чем не вяжется:
для тех, кто, власть познав,
отведал человечины,
через года и смерть —
не облегченье, кажется.
Таким же вот, как я,
и их здоровье вверено,
и в ужасе во сне
как будто не кричат они,
а держатся за жизнь
привычно и уверенно,
не зная страшный суд
архивов запечатанных.
И пусть они живут,
подмяв десятилетия,
пусть губы стариков
кривятся над пророчеством
(за проданную честь,
ей-богу, не в ответе я):
презренье вспомнит их
по именам и отчествам!

Думы о державе и о праве
не читал я на твоём лице.
Фианит в серебряной оправе
как цветок на золотом кольце
теребила ты, а руки висли,
словно ветви никнут под дождём,
горечь слов перебивала мысли:
«Господи, куда же мы придём?»
Этим чувствам не было названья —
их теперь назвал простой народ:
боль, и стыд, и разочарованье —
это так, а не наоборот.
Слишком долго мы шутили с властью,
слишком поздно нам открыли рты,
чтобы голой и голодной страстью
Родину, что встала у черты,
возродить; где ближние как звери,
чей закон – «гребите под себя»…
Но нельзя уж ни во что не верить,
лишь кольцо на пальце теребя.

Это не Rue Saint Denis,
не Reeperbahn, – это Невский…
Западным нравам сродни,
город погасит огни
и распахнёт занавески.

Вылезет, как лебеда,
гвоздь искривлённый и ржавый,
в час тот – беда – не беда —
нищий великой державы.

Встанет он, как на постой,
в толпы спешащих зажатый,
пенсионер непростой —
наш прокурор и глашатай.

Жест одинокой руки —
в спазме крестьянской ладони.
Да, в ней звенят медяки,
но и душа наша стонет.

Влюблённость, слава, ненависть и власть —
вот что пьянит и мере не подвластно.
Но обольщенье усыпляет всласть,
а разум отрезвит – и схлынет страсть,
и ты поймёшь, что было
всё напрасно.

Ты только себе не лги,
оставшись в пустой палате:
теперь не вернуть долги
вдогонку чужой утрате.
А адская круговерть
добавит людского горя,
и станет привычной смерть,
всё время с живыми споря.

Страна моя, расколотое зеркало,
гляжусь в тебя и всё не разберусь:
идея чья сынов твоих коверкала,
и чья любовь насиловала Русь?..
Град-мачеха, открой свой терем внутренний,
где издревле гнездилось вороньё,
свой срам прикрыв, звони, народ, к заутрене
и веруй в воскресение своё!

Не пройдёт и недели, как поезд
отнимет меня
у хлопот и обид, от которых
мне некуда деться,
и погонит сквозь лес, в завывании
ветра кляня,
что на месяц вперёд я не смог
на тебя наглядеться,
что утешить не мог, а был скрытен,
ворчлив и суров,
если нежность, стыдясь, забывала
друг друга коснуться…
Мне до боли сердечной дороже
теперь всех даров
хоть за тысячу вёрст, но к тебе
поскорее вернуться.

Ты не плачь, дорогая, хорошая,
не вини, не руби на корню.
Я на днях схоронил своё прошлое,
завтра будущее схороню.
А сейчас, по-напрасну скорбящая,
ты, наверное, знаешь сама,
сколько стоит моё настоящее —
стоит только сойти с ума.
Или стоит забыть эти вымыслы,
слёзы высохнут в ямочках щёк?
Сколько вместе с тобою мы вынесли,
сколько вместе ты сможешь ещё?..

Горе знавшим себе цену,
не поднявшимся на сцену,
горе мне.
Дьявол жёлтый, ворон чёрный
признают талант, покорный
сатане…

Что истина? В чём цель и кто судья?
– Мир перевёрнут, с детства нам знакомый.
Несётся жизни хрупкая ладья
и океан не разбирает, кто мы…
Но нам судить, пока мы на плаву.
– И я живу.

Нет! Вы ушли не навсегда,
ведь где-то рядом – ваши души…
Но забытьё град мёртвых рушит
и жизни не найти следа.

Стон провалившихся крестов
мне слышен – тишина такая,
лишь воду трупную лакая,
там бродит дух бездомных псов.

И всё же глубже здесь дыши —
не задохнёшься смрадом спёртым.
Живущий, позавидуй мёртвым
и в мир вернись, где нет души.

Я безутешен.
Мир озлоблен,
бездушен, хмур и раздражён.
Народ, ещё держа оглобли,
на деле сам был запряжён.

Не все мы братья,
но мы – люди
и, постояв за свой кусок,
не можем мы лежать на блюде,
халдеям испуская сок.

Равны мы все,
ведь жертвы – все мы.
На миражи не ворожи.
Мы узники одной системы,
что от утопии и лжи.

– На светлый путь
в священной драке! —
крик ямщика да скрип саней…
Мы все – в изысканной клоаке.
– Что может быть ещё больней?..

А может, впрямь не всякий в мире грешен?
Природа суетиться начала,
но не монашкой вылетит пчела —
пажом весенним на фату черешен.

Всё повторится. Я войду без стука,
а ты меня надеждой напои, —
любимая, глаза не прячь свои:
жизнь слишком кратковременная штука…