Александр Димитриев - Покаяние

Я грешил, как и все, возможно,
погружаясь в звучанье слова, —
целомудренно, осторожно,
возжелав повторенья снова…

Сохранит непорочность связи
сотворённое мной зачатье —
неумело, так пишут вязью, —
от отчаянья и от счастья…

Уснуть, чтоб проснуться.
Упасть, чтоб подняться.
Разлуки коснуться —
со встречей обняться.

Где капелька грусти,
там капелька счастья.
Своё не упустишь,
хотя бы отчасти.

Я снова возвращаюсь в этот край
у моря, сохранивший мои тайны,
где меж двух гор земной припрятан рай
под монастырским взором неслучайно.

Биенье сердца заглушает шум
(уже, считай, полвека!) водопада
и уж в который раз нейдёт на ум:
зачем опять мне возвращаться надо?

Зачем, скажи, вновь погружаться в соль,
в прозрачную лазурь морского чрева,
переживая радости и боль,
срубая годы, точно ветви древа?

Прости меня за тысячи «зачем»,
за то, что осмысленью не подвластно,
за всё, что обезьянкой на плече
сидит у нас и, в общем, непричастно

к пропаже логики. А сколько чувств
порой бездумно отражает пламя,
трепещущее в первом из искусств —
в воображении, рождённом нами?

И пусть возврат мой будет роковым,
я всё ж вернусь к святыням – в том порукой
вновь быть стиху – он станет таковым,
сбегая с гор из вечности без звука.

Дать высохшей земле
обилие дождя
в раскатах летних гроз
и в мощи свежих ливней.
Добро найти во зле,
с росою восходя
на облако из грёз,
без страха стать наивней.

И так помочь взойти
зачаткам доброты,
чтобы представить смерть
от жажды небылицей.
Мне с теми по пути,
кто может с высоты
на выжженную твердь
живым дождём пролиться.

Время сбора камней неотёсанных, острых, тяжёлых,
что шлифованной галькой шутя разбросала судьба,
кое-кто посчитает серьёзной воскресною школой,
если выдавить смог из согбенного тела раба.

Время сбора камней пусть наступит для тех, кто свободен,
кто лукавство и рабство считает мирской суетой,
чтоб душа не стонала напрасно о скором исходе,
чтобы плоть не терзалась фатальностью и маетой.

Ведь итог подвести – не конец и не тяжкое бремя,
не прощание это – прощение нам за долги.
Всё придёт, непременно наступит: всему своё время.
Горе только только тому, кто себя выставлял на торги.

Как много радости надежд,
но мало радости успеха!
И даже если воздух свеж,
он не всегда разбудит эхо.

И в книге жизни не прочесть
об истинной цене медали.
Как много сказано про честь,
но мало честных мы видали…

Мне думалось: я твой забуду взгляд,
направленный в себя – не на меня.
Твои слова меня давно не злят:
я их на целый месяц разменял.

А память растушёвывает пыл,
что с вечера оставлен про запас
Привычной ссоры оседает пыль,
и обнажает каждого из нас.

И снова вспоминается тоска,
что нас с тобой уводит в пустоту.
Молчания волнующий оскал
преследует меня то там, то тут.

И ты, возможно, тянешь тетиву
украденных у нас с тобой минут.
Но тщетно это: я не позову,
чтоб разделить совместную вину.

А если назовёшь меня чужим —
во взгляде отрешённом, не во сне, —
я объявлю, что это от ханжи,
и клевета доступна станет мне…

Я крещён в Князь-Владимирском храме
просоветским устоям назло
(слава бабушке крёстной и маме!),
чтобы в жизни почаще везло.
Только детский серебряный крестик
был игрушкой в ребячьих руках
и потерян с цепочкою вместе,
(а, быть может, пропал в облаках?..)
Я не верил в заоблачность неба —
в высь святую по имени Бог.
Божью плоть – суть блокадного хлеба —
я вкушать в свои годы не мог.
Разбудил меня звон колокольный
по-над скорбью кладбищенских плит,
растекаясь по тропке окольной
в стороне от тех мест, где залит
светом мир. Он души не коробил,
он входил, выправляя её,
манускриптом могильных надгробий
в замиравшее сердце моё.
И смеркаться свет начал безбожный,
отойдя от меня на версту,
мир бездушный, жестокий, тревожный,
погружаясь в свою пустоту.
Пустоту, что росла и рожала
одиночество мне без Отца.
По-кошачьи не выгнется жалость,
бездуховность не спрячет лица.
И теперь, наконец, в полной мере
жизнь Христа не прожив лет до ста,
я, безбожник, подумал о вере,
о греховной потере креста…

С годами вижу всё ясней
остаток будущности скрытой
где в откровении теней
непрожитое бьёт копытом.