Александр Димитриев - Покаяние

А у Родины дверца
неприкрытой осталась?..

Нам последнюю осень творит Богородица,
позолотой окладов природу возделав.
Помолюсь за святую Россию, как водится,
из доступного мне бокового придела.

Всё, что зрело и вызрело, сбудется осенью,
по Её материнским вселенским законам.
И на лики святых небо спустится просинью,
как писал богомаз на старинных иконах.

Только мы не чисты, не честны перед святостью,
если зна́менье крёстное – дело пустое.
Мы больны в большинстве коллективной предвзятостью,
в нас не трепет – цинизм перед словом «святое».

За строительством храмов профукали Родину,
оттого ль куполов позолота тускнеет
на глазах у прилюдно продажной уродины,
где роптание сытых ясней и слышнее?

Или сами мы шаль над Отчизною выстелим
и от ворога лютого ею накроем?
Так кого убеждать в неизбежности выстрела,
что настигнет бездушных, шагающих строем?..

Я схоронил родных – отца и мать —
и лишь тогда я оценил потерю.
Как ни печально мне осознавать,
но только в них сегодня я и верю.

Мы все переоцениваем жизнь,
когда окажемся на скорбном ложе.
Ей не кричим вдогонку: «Задержись!»,
ведь задержать весь мир никто не может.

Углями раскалёнными в горсти
мы согреваем, но кричим от боли.
Да, невозможно что-то обрести,
не потеряв чего-то поневоле.

Приостанавливаем ход
часов всего одним движением.
Жаль, не подвластны нам восход
светил и сила притяжения!
Здесь ток навязывает ритм
и наше сердце сокращает,
а там, дав мозгу алгоритм,
его леченье упрощает.
Но воскресить мы не вольны
уже безжизненное тело,
пока мы всё ещё больны,
не верим, что душа взлетела.
Остановить бы ход часов
не на дисплее – во вселенной,
и навсегда отбить засов
от той кладовки вожделенной,
где спрятан самый главный меч
всех войн, и боли всей, и злобы,
чтобы успеть их всех иссечь!
Но сказки прочь, а надо, чтобы
мы свой готовили уход
в тот мир без слёз и возражений,
а вам оставленный восход
остался б с нашим отражением…

Мне надо спешить: вероятно, угнаться за ветром, —
за солнечным ветром, за мыслью, при этом забыв,
что цель устремлений измерят рулеточным метром,
а жизнь продадут по ликвидной цене на гробы.

Что после – лишь прочерк меж датами на перекрестьи —
не должен признать наперёд прагматический ум,
и значит, спешить надо мне, чтоб всё было по чести —
на совесть очистить свой разум от тягостных дум.

Не надо спешить называть всё почившее прахом,
но выйти при этом из сумрака небытия,
чтоб, к жизни с любовью, без страха за чёрным монахом
идти не спешили такие, как ты или я.

Зачем ещё одна поэма —
к моей поэме без конца?..
Она не надевает шлема,
но не узнать её лица,
всё потому, что ноют руки,
одышка тайну создаёт…
Как жаль, что не было разлуки
меж ними, – только перелёт
из завершённого пространства
в пространство новых скоростей.
Читатель верил в постоянство,
Создатель собирал гостей
незванных, чтоб проверить силы,
оставшиеся у меня.
Однообразия просила
поэма новая, кляня
свою предшественницу в связке.
Занять же основную роль
ей не дано в печальной сказке,
где недвижи́мость сменит боль.
И только в песне лебединой
как в преломлении чудес
смогу узнать я о единой
причине, спущенной с небес…

Иль Бога невозможно заменить
нам в обществе и сытых, и довольных?
А чтобы никому не стало больно,
идейная пускай не рвётся нить!

И почему б не заменить любовь
страстями нашей слишком жадной плоти?
А как, pardon, и с кем уж вы живёте, —
дай выбор телу и не прекословь!

Неактуален и не всеми люб,
язык стиха стал жертвой упущения?
Вот только как нам вымолить прощение,
поэзию меняя на YouTube?..

Рассвет, поглощённый в туман.
Ни зги за окошком не видно.
Прочитан последний роман.
А мне по-мальчишески стыдно,
за то, что я долго живу
в слепой, непролазной, застывшей,
глухой пелене наяву,
где будущность кажется бывшей.
Где пахнет не прелью – гнильём,
где нету пути возродиться,
где мы по привычке живём
в плену у вчерашних традиций.
А в мыслях осталось одно:
ах, если б не старая осень! —
раскрыть нараспашку окно,
вериги паскудные сбросить…
Эх, рад бы, да всё разрешить,
как ждать в октябре суховея!
Читаю романы в тиши:
что, утро туман не развеет?..

Воздух осенний с дымами костров перемешан,
падает злато листвы в почерневшую медь.
Всякий живущий уже хоть единожды грешен,
лишь отживающий должен, уснув, умереть.

Только закон этот вечный сегодня нарушен:
мало убийств рукотворных – убийца страшней
входит заразой в дома и людей безоружных
душит, не глядя, кто праведней, а кто грешней.

Стелется горе – невидимым, средневековым,
едким туманом, чумные столетья подняв.
Век наш кичливый COVID’ом в вериги закован,
списки смертей обновляющий день ото дня.

От безысходности ветер неистово воет,
а от безумия – те, в ком бушует протест:
вирус успеет схватиться за горло живое
всем, кому нынче не хватит на кладбище мест.

Сколько же надо отдать человеческой силы,
сколько ещё предстоит новых жизней отдать,
чтобы в подоле судьбина смертей не носила,
чтоб не страдали напрасно отец твой и мать?..

Он к блеску стремился – столкнулся с клинками,
к достатку – вернулся к пустому корыту.
Но лёг перед ним преткновения камень —
пришёл он к началу, что в памяти скрыто.

И, обувь сменив, встал от истины в шаге,
пытаясь пройти по дороге, он понял:
мы все при рождении босы и на́ги,
но лишь единицы восходят к иконе.

Жизнь идёт рефреном —
в вечном повтореньи.
Выпить водки с хреном,
закусить вареньем —
много нам не надо:
мы простые люди.
Мы не ждали ада, —
кто же нас осудит?
Ад настиг нежданно,
из бутылки вырос.
Телом, Богом данным,
как один – на вынос.
В ослеплённом звоне
не понять такое:
шли от благовоний
к вечному покою.
Или всё рефреном —
в новом повтореньи?
Ждали мы не тлена —
умиротворенья…