Александр Димитриев - Покаяние

Но не поэму, а обрыв
на месте пропасти отчаянья,
неожидаемо открыв
завесу долгого молчанья.

А истин преломлённый свет
не возмущает сумрак мозга,
так верный пёс хоть чует след,
да только размышляет плоско.

Когда предчувствуют конец,
начало не предвосхищают,
но чувства тают без сердец
и прорицатели нищают.

Не должно забывать табу
живым на таинство успенья:
не увидать себя в гробу,
не поминать своё рожденье.

Чистое небо слезами дождя
льётся на землю сквозь грязные тучи.
Только пронзает их солнечный лучик,
в радуге радость для нас находя.

Верю, найдутся такие слова,
жизнь привносящие в азбучный мусор.
Истинам вторя, научится муза
рифмами души людей целовать.

Только словесности нам не поднять
без трансформации духа поэта.
Снова молитва исправит нам это —
вольных и белых стихов западня.

29.08.2021

Всё хуже, и хуже, и хуже
с годами пишу, как дышу.
Что прежде мог – нынче не сдюжу,
да что там – живу, как грешу.

Ну что же, всему своё время:
дышать, и писать, и творить.
Не надо напрасных полемик —
пора, видно, дверь затворить.

Стремлений нет к жизни на вынос:
поставил публичности крест.
Я просто пишу: Бог не выдаст,
свинья ненароком не съест.

Нелепо одиночество моё:
среди родных и близких – одиноко.
Оно само себя осознаёт.
Всегда неумолимо и жестоко.

Не грубо, но безжалостно оно,
категорично, но и не капризно.
Светло как незакрытое окно,
и вновь тревожно, словно перед тризной.

Глуха необъяснимая печаль
к суровой недосказанности слова.
Мне некому по сути отвечать,
зачем я был наказан так сурово.

Центростремительная сила
моя направлена к тебе,
она тебя провозгласила
важнейшею в моей судьбе.

Влиянье силы центробежной
на связь с тобою пишет круг,
и я вращаюсь неизбежно
вокруг тебя как верный друг.

Тех сил направленость различна,
инерциальный их отсчёт
жизнь усложняет неприлично,
ведь человека связь влечёт.

Пусть не без помощи Ньютона
вершатся общности людей, —
цена улыбки, даже стона
не станет меньше, как закона
усилий общих и идей.

Снова осень душу бередит,
солнце просыпается неспешно,
а Земля, вселенский эрудит,
вспоминает праведных и грешных.

Часто мы себя не узнаём
в этом бесконечно долгом списке.
Коротаем свою жизнь вдвоём.
Привыкаем время брать внаём,
но свои не открываем риски.

Мечты кормить с протянутой руки
и отпускать, как будто время лечит,
безнравственно, надежде вопреки:
те, что ушли, останутся далече.

Есть у надежды чудная пора,
лишь зрелостью она и объяснима:
рождаемая с возгласа «Пора!»,
не предаёт и не проходит мимо.

Коль вовремя родиться ей дано,
она утешить сможет поневоле,
к уверенности сил добавить, но
от перезревшей ждать придётся боли.

Когда ж в реальность претворить мечты
надежда превращается в поспешность,
наивные не образумишь ты,
а личные не принимает нежность.

Страдают без надежд одни невежды.
Без них душа как тело без одежды.

Петербургская ночь опускается белой голубкой
на сырой парапет, на мои обнажённые сны,
и слабеющий дождь, непогодой стекающий хрупкой,
на окошках чужих выбивает мне имя Апсны.

И не вспомнить уже, как звенящее юное лето,
в малахит с бирюзой облачив ожерелие гор,
на грядущее мне наложило туманное вето,
чтоб вершить перед ним то ли суд, то ли строгий надзор.

Сквозь гримасы дождей я опять свою молодость вижу,
что приходит сюда и толкает сквозь сон в забытьи,
но не станет она с той поры ни на йоту мне ближе,
не расскажет о том, о чём чувства не знали б мои.

Здесь меня уже нет над лазурью остывшего моря,
я наивность смахнул и ушёл через годы вперёд.
Но шумит южный дождь, с пережитым и пройденным споря:
ну, когда наконец белых чаек прервётся полёт?..

Мне не пристало долго выбирать.
А, впрочем, я и сам давно всё выбрал,
и, словно отказавшись от верлибра,
из слов к финалу выстроилась рать,
закованная в рифму и в размер.
Не журавля я выбрал, а синицу,
которой в кулаке моём не спится,
и крылышки которой не в пример.
Поправ сомненья, чувства теребя,
что не добавит значимость процессу,
я выбрал не наследную принцессу,
не вольную царицу, а тебя.
Лишь Родину не выбирал свою:
и пусть она не кормит нас малиной,
она одна и ей не быть чужбиной.
Я это хорошо осознаю.

Октябрь уж наступил, не поменяв картину,
и грозная болезнь вновь губит человека.
Ты помнишь, как Пророк один бежал в Медину,
и как его гнала оставленная Мекка?

Не находя покой, мигрирует и вирус:
с востока он спешит на север окаянный.
И так же, вслед за ним, в упрёк Христову миру,
и мусульман несёт судьбой непостоянной.

Покоя нет нигде, и в людях в той же мере:
меняются числом, в традициях, в жилищах.
Как мне ни мил ислам, я толерантен к вере,
покуда отчий дом не станет пепелищем.

Сгорая, падает звезда,
не памятуя об обломках,
она страдает о потомках,
но невдомёк им воссоздать
её небесный яркий путь, —
лишь след её в каменоломнях,
если остался, как-нибудь.

Не умаляй её исход:
он с ней останется навечно,
ведь память так бесчеловечна,
что, невзирая на уход,
он и составит главный след
в одной из тех каменоломен, —
велик он иль, напротив, скромен, —
в нём результат живых побед.

Ранен я при Афгане,
в сто четвёртой палате,
Николаем и Саней
во врачебном халате.
Я был ранен навылет,
и случайно не насмерть.
Вспоминали не вы ли,
поднимая нас на смех,
не вернувших вам ноги,
даже руки и пальцы? —
Мы, ребята, не боги,
мы – судьбы постояльцы.
Вы судьбу проглотили
с чистым спиртом в стакане,
отделив от идиллий,
оказались в Афгане.
Вам плевать на Амина, —
его свергли до срока.
Вам бы знать, где та мина,
что рванёт ненароком!
Погибать в ваши двадцать
за чужие идеи —
матерям разобраться
не помогут халдеи.
В ваши двадцать здоровье
раздавать за бесценок —
как историю кровью
расписать для оценок.
Но история спросит —
будет спрашивать долго
как судья на допросе —
об исполненном долге…
А мне душу изранил
тот безногий парнишка,
он принёс с поля брани
в медицинскую книжку
приговор в капле крови
о простом, человечьем:
двадцать – возраст любови,
но любить ему нечем,
так полюбит он сердцем,
что не знает усталость…