Александр Димитриев - Возвращение. Избранное. 2-е издание

Как на исповедь в тяжких грехах,
что открыть не смогу никому,
я приду – и останусь в стихах,
в сигаретном останусь дыму.
Я приду, не зовя, не маня,
на прощанье скажу: «Не скучай!»,
но останутся после меня
рук тепло, и невыпитый чай,
и невысказанные слова —
да и те без прикрас и чудес,
за окошком – зимы кружева,
жемчуг звёзд и панбархат небес…

Как в мальчишеском сне, как в заветной молитве,
как в гимне
пересохшие губы шептали опять и опять:
– Я прошу тебя, слышишь, – на миг, хоть на шаг —
помоги мне,
помоги своей слабостью снова сильнее мне стать.
От горячей подушки поднимет холодная лунность,
после бурного дня наши окна темны и тихи.
Помоги мне сейчас – до утра – разбудить мою юность,
научи меня снова писать голубые стихи,
научи снова верить, что в жизни всё ясно и мудро:
мне твой шёпот понятней, чем чьи-то надменные речи.
Как же скоро погас этот наш зацелованный вечер,
Боже мой, как же скоро проснулось усталое утро…

Глаза смеялись чуточку игриво
на карточке, где нет и пары строк.
Я знать не знал тебя такой счастливой,
а может, грусти разглядеть не смог.

Звенел октябрь!.. И опадали листья…
И радость зайчиком от солнца на щеках.
И сердце маленькое дёргалось, как в твисте,
и право, не нуждалось в языках,

ведь новый вечер вышивал на пяльцах
берёзовые белые стихи…
Теперь сидишь. Не слушаются пальцы.
И нюхаешь дарёные духи.

Но ты же ждёшь! И пусть с того не проще —
дождись во сне, спросонок закричи, —
придёт апрель – и горло заполощут
водою талой сонные ключи.

Так почему однажды станет пусто,
так отчего в груди застыл комок?..
А я не знал тебя такою грустной,
а может, счастья разглядеть не смог.

Ты меня не ревнуй, —
ведь тебя ревновать не могу я,
потому что единственным
назван тобою другой, —
так давно я стихов
никому не писал и другую
не назвать мне сейчас,
как бы я ни хотел, дорогой.
Водопадом волос
ты как прежде укрой мои плечи, —
вспомню, милая, всё
и пойму всё, певунья моя,
и согреет нас вновь
только нами завещанный вечер
в этом мире холодном,
в котором лишь ты есть да я.

Уезжай. Но тебе
от меня никуда уж не деться.
Не сознаться иль просто
понять нынче не было сил,
как безмолвно вернул
я твоё убежавшее детство
и три года тайком
на руках твою душу носил.
Ты не знаешь сама,
что иного с тех пор мне сказала.
Не приняв, не звала,
но ждала, как всегда, уходя.
Перепутались рельсы
в ночи у пустого вокзала
и вагонные окна
смахнули слезинки дождя.
То, чего не предашь,
на храненье доверил, не более,
позабыв, как смешно
доверять потайные ключи, —
то, что в жизни земной
кто-то счастьем зовёт,
кто-то – болью,
мне дороже всех благ,
что когда-либо я получил.

Возвращаться не просто.
Но опять на беду
на чужой этот остров
с Петроградской бреду,
и невидимый кто-то
остановит меня
возле клиники Отта,
средь февральского дня.
Память – плетью по язве,
и не спрятать лица.
Боже праведный, разве
ты не ведал Отца?..
Все отсюда мы вышли,
но, в конце-то концов,
встречи ждут со Всевышним
дети позже отцов.
Оклеветана повесть,
порастает быльём…
Но не сгину я – то есть
будет жить моя совесть
после – в сыне моём.

Поговори со мной, поговори.
Не закрывай глаза, – я рядом, рядом.
Пусть сумрак не тревожат фонари
и шёпот улиц замечать не надо.
Двенадцать лет я не пишу стихи,
годами я невысказанным болен
и жизнь впустую прожил поневоле,
что впору мне замаливать грехи.
Ты, только ты мой рок отводишь прочь.
Не отвернёшься – чувства не остынут.
И лишь моей не станет наша дочь,
ты мамой моему не станешь сыну.
Как долго, долго я тебя искал!..
Войди в мой мир, как входят в дом и властвуй,
чтоб утро начиналось твоим «здравствуй!»
и губ прикосновеньем у виска.
Пусть годы-люди промелькнут гурьбой, —
я твоего покоя не нарушу.
Но чтоб болеть со мной одной судьбой,
в мою без веры высохшую душу
своей любовью двери отвори
и ты одна поймёшь, что мною движет.
Родная, сядем ближе, станем ближе.

Поговори со мной, поговори.

Я вижу всё чаще и чаще:
осевшее небо во мгле,
под долгим дождём моросящим
меж будущим и настоящим
иду я по скользкой земле.
Один я и негде укрыться,
и нет ни пути, ни огня,
везти не берётся возница
и лишь безразличные лица
преследуют всюду меня…
Прозрение многих ко многим
приходит к нам только теперь.
К реальности надо быть строгим:
товарищ потерян в дороге
и нет тяжелее потерь.
Движение необратимо —
мы верили, дух затая.
Иду, – а дорога, вестимо,
пытается неотвратимо
вернуться на круги своя.

По наказу лицемеров сытых,
успокоившихся у Стены,
выполнили долг вы за убитых,
на носилках возвратясь с войны.
Мальчики! Безногие герои!
Счастлив тот, кто остаётся жив,
если рядом мина яму роет,
лишь твоё здоровье одолжив.
Вы ушли, не долюбив, в солдаты,
чуть не в срок оставили свой взвод,
чтоб, оглохнув в тишине палаты,
испытанье вновь продлить на год.
В поздний час, когда мужчина плачет,
зубы сжав, или ничком – навзрыд,
боль слезой из раны выйдет, значит
и гнойник душевный будет вскрыт.
Ляжет боль как знак одноязычий
жёлтыми полосками на грудь.
Ноги, почку, часть мужских отличий —
нам уж это, право, не вернуть.
Пальцев не вернуть недостающих,
остальное – просто ждёт свой час.
Не оставь же, мужество, живущих
и бессилье отведи от нас.
Ослепляют белый и багряный —
на халат стекающая кровь,
запах опьяняющий и пряный
встречи с вами мне напомнит вновь.
Помню мышц торчащие лоскутья
и чернеющий некроз культи…
Кинула судьба на перепутье
поседевших, сбившихся с пути.
Никогда вас не ждала награда —
только письма из родимых мест,
в них в одной палате жили рядом
верность жён с продажностью невест.
Знали цену мы мужских истерик
и прощали многое потом, —
где, солдат, ты свой отыщешь берег, —
в водке ль, захлебнувшись полным ртом?
Только к мамам возвращайтесь смело:
вечна их любовь и нет новей.
Мать-Россия, как же ты посмела
бросить на геройство сыновей?..