Максим Гайдученин - Стихи без границ

вот и мечтают беженцы
о настоящей воде,
в мыслях о том не́жатся,
как жизнь на родной Земле.

Груды камней небрежно
рассыпались по столу,
блеском
свет отражается где-то,
а кто-то из них любит тьму,
в каждом углу
есть камни,
которые более ценны:
там есть изумруды, топазы,
а в середине их нету.

люди стоят и смотрят,
любой выбирая вид,
кто-то обеспокоен,
но каждый пока молчит.

вот первый срывается и
указывает пальцем алмаз,
забирая, он говорит
немножество пышных фраз.

следующим малахит
уносится со стола,
малость поговорив,
удаляется по делам,
следом за ним
булыжник,
и здесь начинается буря —
даже в благодарностях высших
мертвец-
кая бранная ругань,
и, наконец,
со стола унесли все камни
(даже замёрзшую грязь),
а на следующий день прямо
вернулся обратно
алмаз,

воскликнув «я не могу!»,
бросил его на стол
и быстро к двери рванул,
будто открыт огонь.

всё остальное ушло
и больше не возвращалось,
кроме драгоценных слов —
подобие редким ка́мням,

а большинство, конечно,
выбрало груду песка —
её ведь почти бесконечно
можно повсюду ссыпать.

Жемчужины
в дрожащих руках ювелира
превратились в светящие бусины,
раскатившись по тёмному миру.

горстка их свилась клуба́ми,
россыпью что-то горит,
раскинем гадальные карты —
художник судьбой говорит,

а в каждой кусочек моря,
сверкает пламя костра,
уходит Солнце, а после
приходят сиять жемчуга́.

Вечер. полузакрытые шторы.
талия чья-то в окне.
я наблюдаю за красотою,
стоя на лавочке.

волосы ниспадают
не хуже, чем водопад,
а я у самого края
и уже стою на носках.

что-то поёт фигура,
а у меня азарт,
рот открывает смуглый,
но с тишиной невпопад.

взять бы её за пле́чи
хваткою ветерка,
продлить бы вот этот вечер
го́да, хотя бы, на два́.

пал на неё бы светом
и всю бы её изсветил,
свалился бы с неба кометой,
из самых тёмных пучин,

но вдруг она развернулась,
исчезла в границе стекла,
бесцельно пошёл по улице —
нет смысла смотреть туда.

В этом мире всякое бывает,
но не стоит удивляться зря,
кто-то острые иголки распускает,
кактусом зелёным становясь.

поливать не нужно и ласкать
тоже – он совсем неприхотливый,
но позволить выплеснуть свой яд,
чтобы сам своим не отравился,

а бывают дни, когда сильнее
цвет берётся речью проявлять —
он тогда намного зелене́е,
чем он был два дня тому назад.

ему мир весь клеткой и тюрьмою,
и железо он готов порвать,
желчью, перемешанной с слюною,
он готов кусаться и плевать

на людей, которые тюльпаном
обернулись на кратчайший миг,
а один прикинулся, что камень,
на дне моря молча он лежит,

но ведь кактус закидает, острым
пиком врежет свой язык,
и однажды он за поворотом
правду пожелает защитить,

будет стрелами шмаляться до утра,
всех зацепит самый наконечник
и в душе у каждого дыра
будет памятником воздыматься вечным,

но не стоит кактус ненавидеть,
ведь когда-то в зеркальце своём
вы способны наяву его увидеть,
будет ярый, колкий, очень злой.

все мы кактусы отча́сти, кто-то больше,
кто-то меньше, но шипов не счесть,
главное, что кактус делать должен:
помнить, что он всё же
человек.

Резкой чертой по небу,
как спичка по коробку,
куда-то летит ракета,
в далёкую синеву.

спокойствие мировое
сломала в моём окне
и, точно камушек в море,
растаяла в синеве.

больше её не увижу я,
вряд ли её догоню —
только стишок чижиком
пошлю за ней, в синеву,

но и черта на небе
давно уже заросла,
да и во след ракете
отчалила синева.

глаз, спотыкаясь в воздухе,
ищет хоть что-нибудь,
но находит только неровности,
которые не оттолкнуть,

а ракета давно улетучилась,
словно сегодняшний день,
синева переполнилась тучами,
лиру порвал Орфей.

Сегодня упал на Ленина
мальчик с велосипеда,
чашу сломал коленную
совсем уже старому деду,

а на Жуковского ночью
(никто и не мыслил такого) —
толпа разъярённых подростков,
наверное, из детдома,

а на проспекте Мира
сегодня идут дожди —
это всё и конец эфира,
удачи и Бог спаси.

Пешеходы снуют ежедневно,
с сумками и без них,
кто-то роняет деньги,
а кто-то находит их.

кто-то идёт по улице,
а кто-то на ней живёт,
с соседом ругается, судится,
а кто-то всего пешеход:

смотрит по-долгу на памятник,
от которого жильцов тошнит,
делает фотографии
и все, конечно же, с ним.

ночью здесь очень радостно,
днём здесь очень суе́тно,
люди окурки втаптывают
через асфальт в землю,

а когда улица хмурится
город, обычно, тоже,
и человек без туловища
с городом без улиц похожи,

хотя бы тем, что их нету,
потому что улиц клубок —
это городские вены
по которым течёт кровь,

ведь даже деревенский мальчик,
в отдельно стоящем доме,
маме при выходе скажет:
«я на улицу, таскать воду»,

хотя улиц и нету там, но
вернёмся обратно в город
(в деревне всё хорошо,
но пишу ведь не про природу),

а улица без фонарей —
лучший из страшных фильмов,
кто-то кричит «налей!»,
а кто-то уж горячи́тся,

но стих подошёл к концу,
будто вот эта улица —
ну какие проблемы? я по другой пойду,
пока мне ходьба не разлю́бится.

Оркестр играет симфонии,
симфонии в воздух летят,
люди сидят сонные,
почти что уже спят,

однако, скрипач разошёлся —
по струнам елозит смычком,
ну и с народом не просто —
уши заткнули рукой,

но зритель один разозлился,
принялся он вставать,
и вдруг словами разлился: —
давайте (кричит) антракт!