Дмитрий Гавриленко - Свеча в зеркалах. Избранные стихи

В небесах – опустевшая синь,
Полетела листва на опушки.
Знаю я, что от горьких осин
Горьковаты подружки-волнушки.
Но светло и просторно в лесу,
Будто солнце весну воскресило.
Здесь не волка спугнёшь, не лису,
А раздетую осень России.

Я всё позабытое слышу.
Созрели тяжёлые сливы
И падают гулко на крышу
К ногам лопухов и крапивы.
Избушка похожа на терем,
Высокие окна светлы.
Добавились к прежним потерям
Когда-то жилые углы.
Я слышу: умывшись росой,
Бегу на рыбалку босой…
Внести бы охапку пырея —
Постели не нужно иной,
Прилечь да забыться скорее
За чистой и прочной стеной.

Ветер воет, играя ветвями,
В лапах сосен теряясь, метёт,
Надувая сугробы и ямы,
Нам суля от ворот поворот.
Вот промёрзшая пушка-опушка
Бьёт картечью и в очи, и в рот,
Лошадь тащится всё же вперёд —
Значит, близко лесная избушка.
Скоро будем, любимая, в ней
Губы греть у дымящейся кружки,
Становясь и теплей, и сильней.

Лошади и коровы
Обходят в песках бессмертник,
Мягкий и золотистый —
С запахом крови.
Стебель почти без листьев,
Так для кого же зонтик?
Песок сухой, а в небе —
Ни тучки на горизонте.
Слышал я: немцы когда-то
Скупали за соль соцветья.
В России своим солдатам
Пытались найти бессмертье.
А лошади и коровы
Обходят в песках растенье,
Которому нет соседей…
Лишь сверху – печальные тени.

Разъехались гости, а вот
И первый снежок на деревья.
В деревне Прасковья живёт
Да с ней по соседству Лукерья.
К Прасковье приходит она,
Как только подоит корову,
И проговорят до темна:
От слова – к безмолвному слову.

Какая скудная зима!
И бездорожье – как болото.
Ругая Господа и мать,
Шофёр торчит у поворота,
Машину сторожит свою.
И даже будь ему друзья,
Мы всё равно помочь не сможем.
Леском объедем колею,
По гололедице скользя,
Шепча тайком: «Спаси нас, Боже».

По асфальту вдруг зашлёпал дождь —
Ноги туч, могучих и сырых.
Как хозяин, осмотрел дворы,
Дал ручьям команду, словно вождь.
Заглянул он даже и туда,
Где живёт озлобленно собака,
Хоть и сообщившая о том.
Но торчит у вспухшего пруда
Перед земляникой в полном баке
Женщина под проливным дождём.
Дом её от города далёк,
А вокруг – стена или забор.
Пузыри плывут с каких уж пор,
И дрожит в большой руке кулёк.

Светлый праздник зачат от мороза
Средь холодных, неласковых дней.
Будьте стойкою вы, как берёза,
И прекрасней её, и нежней!

1
Морозная и грозная страна
Одна на всех раскинулась над нами,
Она и беспредельна, и сильна,
Окутана сиянием и снами.

Непостижима эта сторона,
Взволнована высокими волнами.
Она необъяснимо мне верна,
Но в долгой верности всегда вольна ли?

Я к ней привязан сердца глубиной!
Я не хочу, я так боюсь рассвета,
Когда в окошко смотрит ночи свет.

Я верю в темноте, что ты со мной,
Что я дождался от тебя привета,
И это нежный сказочно привет.

2
Морозная и грозная страна
Рассыпалась и вновь соединилась,
Как будто вся из мелких звёзд она,
Одну мне сверху бросила, как милость.

Не зря она, как Божий лик, ясна,
Дочь скромной, вышней, целостной природы.
Я вверх смотрю и вижу: тишина
Неслышно принимает чьи-то роды.

Подарок неба ярок и богат,
Я за тебя всю ночь благодарю,
Всю бездну с разноцветными огнями.

А твой зрачок искрится, как агат,
А ночь твоя подобна январю —
Одна на всех раскинулась над нами.
3
Она и беспредельна, и сильна,
Светла в своей надземной цитадели,
Мучительно прекрасна и длинна —
Вся такова, какой её одели.

И вся очарования полна,
Сотворена природой для постели,
Для нежности, для отдыха и сна,
Чтобы её любили и хотели.

Темна она, и сумрачный покров
Прелестней долгожданной наготы,
Взлелеянной небесными сынами.

Вселенная – любимый тёплый кров.
И ночь давно с её детьми на «ты»,
Окутана сиянием и снами.

Непостижима эта сторона!
И скрытная, как воины в разведке,
И хорошо луной защищена,
И держит звёзды яркие на ветке.

Ах, красоты она не лишена:
Ей незачем завидовать соседке,
Рассыпавшей большой кувшин пшена
На радость и цыплятам, и наседке.

В ней дух живёт, дыханье затая,
В глазах зрачки блестят, как светлячки,
А темноокая красотка не больна ли?

Как будто вижу святость алтаря,
Как будто слышу вешний шум реки,
Взволнованной небесными волнами.

Прощай, восемьдесят восьмой!
Приехал к родным домой,
Пришёл по одной из троп.
Избушка бела, как сугроб,
А в ней на столе – чёрный гроб,
На лавке – такой же гроб.
Землю и здесь трясло?
Не армянское ведь село.
Мирный атом тут воевал,
Стариков убил наповал —
До смерти не отрыдать.
Прощайте, отец и мать!
1988

Слава Богу, он был не еврей.
Палачи бы взялись за еврея
Металлической красной рукой.
Самый зверский из всех лагерей,
Ископаемо, люто зверея,
Высыхал истощённой рекой.
Продуваемый ветром барак,
Тиф, расстрелы, и холод, и голод,
Ну и вышка над всем в небесах.
Здесь и орднунг, и свой кавардак,
Огород пулемётом прополот,
Часовой, что всегда на часах.
Зверь – кулак, зверь – сапог, зверь – приклад,
Молодые эсэсовцы – звери,
Чуть постарше – похуже зверей.
Жив иль нет – поднимайся, солдат,
Вон и склад, и колючие двери…
Слава Богу, что ты – не еврей!
Ты не грузчик – работай, грузи
Под внимательным взглядом овчарки,
Чей ни разу не слышался лай.
Ни судьбе, ни врагам не грози,
А баланду нальют с недоварки:
Хочешь – ешь, ну а нет – помирай.
Ах отец, это было с тобой?
То эпоха простерлась парашей,
В самом сердце Европы притом?
Доходяги… И немцы – толпой,
И кому-то приветливо машет
Красный флаг с крючконосым крестом.

Мой отец, когда пришёл с войны,
Посадил черёмуху и розу,
И они – ровесницы весны —
Заслонили девочку-берёзу.
Не убили трепета души
Ни свои, ни вражеские пули.
С восхищеньем он смотрел в тиши
На цветы, что к небу потянулись…
Жизнь ушла в немыслимый поход,
Лестница крутая да витая.
Вширь растёт с тех пор из года в год
Красота исконная, святая.