Дмитрий Гавриленко - Свеча в зеркалах. Избранные стихи

Овладел он тобою в атаке свирепой,
Наследил там, откуда рождается жизнь.
Пала крепость, как будто твердыня – нелепость,
И кирпич покраснел от стыда, ощутив непрозрачную слизь.
И вовеки веков, да и присно, и ныне
Всполошливо слетелось на пир вороньё.
Так бывает всегда, если есть вековая твердыня,
А защитников – нет у неё.

Какие чистые берёзы!
Какие грязные снега!
Уходят праздные морозы,
Тоскует мглистая пурга.
Откуда пёстрое смешенье
У погибающей зимы?
Как бы мишени мельтешенье
И вниз растущие холмы.
Ох, неуютно здесь простору…
Среди белёсой тесноты
Пурга отодвигает штору
И снова прячется в кусты.

Первый раз в кино.
И раздавили
Меня летящие
Автомобили
В далёком детстве
Много лет назад.
А теперь
На экране вижу
Лишь трупы автомобилей,
Раздавленных людьми.

Как чутко тебя угадал
Художник минувшего века
На тонком, большом полотне!
Сердца разделял не квартал,
А только лишь ветхая веха —
Крутая эпоха в окне.
Я знаю, кого воскресил,
Над кем он работал до поту,
Кто крылья над ним распростёр.
Хватило провидческих сил
На счастье чужое, заботу,
И тесноту, и простор.
Как веще он изобразил
Твои обнажённые руки
И родинку возле соска!
Гармонию не исказил,
Познал и сомненья, и муки —
На них посмотрел свысока.
Мне кажется, кисть обмакнув,
Задумался, и на минуту
Вдруг понял: тебя я люблю,
Прильну всей душой к полотну,
Домашности тихой, уюту —
Взгляд твой усталый словлю.
Не мог не узнать он всего.
Мольберт умоляет и просит —
Мольберт ведь не только даёт,
Лелеет её естество,
Баюкает долго и носит,
Про тайное тайных поёт.
Мольберт надоумил его!
Я шышел, и мышел, и вышел —
В далёкое детство попал:
А рядом с тобой, как живой,
Ребёнок – ручонки все выше…
Он важное нечто проспал.

Спутаны чёлка и косы,
Руки и ноги грешат,
И никакие вопросы
Нежности не устрашат.
Вижу: роскошное поле
Всё золотится зерном.
Вместе с пшеницей на воле
Общую песню поём.

Не приблизили, а унизили,
Опустили на самое дно
Без надежды спастись и провизии
И друзей, и врагов заодно.
И во всевозрастающей степени,
Клад бесценный впотьмах погребя,
Там, где вечные свечи затеплены,
Превращают в сосульки себя.

Из неба общего, соборного
Струится странный, мокрый свет.
Неясен заметённый след
Забитого растенья сорного
И вообще: не ясен след!
Летая, лики оголтелые
Пожар в моей душе зажгли,
И своего не вижу тела я,
Своей не слышу я Земли.

Сноп соломы – на радость ему,
Чтоб скучать не пришлось на досуге.
А досуг – только час, я его растяну
Разговором о юге и вьюге.
Он работает, я говорю,
И соломинка спицей мелькает.
Непогоду я боготворю:
Суматошная прелесть какая!
Всё смешалось. И небо, и лес
Наконец-то не видят друг друга.
Будто крылышек ангельских плеск
У соломинки этой упругой.
Из соломинок выплелся жгут,
Из жгута – огневеет шкатулка,
А её огоньки подожгут
Не окно – снегопад в закоулках.
Это память блестит об отце.
Без него она вышла на волю,
Засверкала, как сноп, на крыльце
И воскресла пшеницею в поле.
Он молчал, и молчанье сплелось
С мастерством, и шуршаньем, и пылом.
То, что он говорил, – всё сбылось,
Всё, что я говорил, – позабылось.

Эти ёлочки, как манекены,
Без улыбки цветут и растут.
У прекрасной колючей Елены
Отобрали её красоту.
Снег сверкающий стал серпантином,
Обмишурил, шурша мишурой,
Обволакивающей тиной,
Завораживающей игрой.
Лёд подлёдный – нет ни сладострастья,
Ни тепла, ни любви – ничего.
С новым счастьем! – кто хочет его.
Я хочу только прежнего счастья.

Вот стояла изящная осень
С модной сумочкой через плечо.
Посулил до деревни подбросить
Нагловатый красавчик-мачО.
У него не машина, а песня,
Шевроле с золотистым крестом.
Триста двадцать ЛС, если честно,
Ну а честность осталась с Христом.
Осень робкая вовсе не знала:
До деревни рукою подать.
Не отделаться ей от нахала,
Шевроле превратится в кровать.
Повезёт он красу до обеда,
И до вечера, и до рассвета
По лесам неизвестно куда,
Чтобы там целовать-миловать…
Для нахала – крутая победа,
Для природы – простая беда.

Льдистая изморозь грязной, усталой дороги.
Взгляд её светлый слегка в глубине и нестрогий.
Чистая изморозь ночью безлюдной легла,
И посветлела над нею тяжёлая, мокрая мгла.
Свежая изморозь – это не краденый свет поднебесный,
Это не снег, прилетевший из непредсказуемой бездны,
Это простое, земное, родное созданье,
Но у него потайное, нездешнее вовсе заданье.
Белая изморозь так отстранённо бела,
Будто Снегурочка, будто не ела она много дней, не пила.
Колется изморозь эта глазами. Она холодна,
Словно колодец слепой без покрышки надёжной и дна.
Смелая изморозь грязной, усталой дороги
Скрыла всю грязь, Млечный Путь да и месяц двурогий.

В лёгкой зелени ветви берёз
Заплелись туго-туго от ветра,
Пританцовывают, как трос, —
Тень летает на полкилометра.
Мимолётом и дождь заскочил,
Освежил, окрылил, озадачил.
Набирались живительных сил
У того, кто не требует сдачи.

Наша ёлка умеет плясать.
Как стучат и звучат каблучки!
Загляделись луга и леса
На хвоинки, косынку, сучки.
Машет лапой и песню поёт,
А притопнет – посуда звенит.
И присяд, и пригляд, и полёт —
Воплощённого счастья зенит,
Потому что любуемся мы
Смелой зеленью кроны живой,
На взъерошенных космах зимы —
Несклонённой её головой.

Им не боязно возле трона,
Знать, от веку такая судьба.
Раб египетского фараона,
Раб египетского раба.
Темнота, что чернее неба, —
Нет ни месяца, ни звезды.
До чего прозвучал нелепо
Скрежет прошлого из борозды!
Всё засеяли, распахали
У подножия пирамид,
Но не пахари, а нахалы
Потревожили мира мир.
Без какого-либо урона
Захватили в бою погреба
Раб египетского фараона,
Раб египетского раба.

Спаси, сохрани и помилуй,
Великий, бессмертный, себя.
Спаси, сохрани и помилуй
Любя, негодуя, скорбя.
Спаси, сохрани и помилуй
Безвинное чадо своё,
Спаси, сохрани и помилуй
Пресветлое имя Её.
Спаси, сохрани и помилуй
Учение всё в чистоте,
Спаси, сохрани и помилуй
Мучения те на кресте.
Спаси, сохрани и помилуй
Посев, и покос, и жнивьё.
Спаси, сохрани и помилуй
И гнев, и прощенье своё.