Наталья Метелица - Свидетельство о нерождении. В стихах

Родных не удаляют даже мёртвых.
Хранят не память – а живых людей,
в которых если плотское и стёрто,
то кожа осязается теплей.

Иная.
Но по-прежнему так близко,
что можно задохнуться от тоски,
где близость – пот безмолвной переписки,
впитавшей всех ночей черновики.
…
А набело и не было! Стихами
становятся случайные слова.
Без ведома пришедшие.

Глухая —
а слышу…

Это Ты мне диктовал?!

Мы никогда не будем прежними,
разрушив наш весенний мир
к рожденью первого подснежника —
и продолжая слыть людьми.

Людьми, которым всё простительно?
Недолизнуть – но оплевать
и на открытках поздравительных
слог эпитафий упражнять…

Забытых заново не пробуй!
Они – заложники стиха,
где рифмы – та же требуха,
но лучшей требуют утробы.

Каприз капризу – не указ,
да получается иначе:
пока размером озадачен,
и смысл сливаешь в унитаз.
………

Ты можешь убеждать и дальше,
что я примерила не то
и что свободное пальто
всю стройность делает пустячной, —

но даже осень не поймёт,
откуда в мире столько грязи
и почему чужой заразой
зовут свой рынок нечистот…

Что мне оценки и слова,
когда оценщик без доверья,
и чем просторней вещи мерю,
тем хуже помнит голова
забытых заново…

Мой новый день не будет одинок.
Оставит одиночество на завтра,
а завтра передвинет прежний срок
и «где-то» трансформирует
в «куда-то», —

до бесконечности
стирая календарь,
до бесконечности
его же продлевая…

Не смейся.)
Это только чехарда.
Но только потому
я и живая.

Ноги вышли в открытые окна.
Руки дома остались писать.
Лишь меня не спросили о сроках
р а с ч л е н е н и я на небесах.

И отправили в разные жизни
по кускам – наблюденья вести,
как легко нарожал афоризмы
не сумевший две мысли скрестить.

Пересохшему озеру нечего
о себе рассказать отражению.
По нему не скучают купания,
и напиться никто не спешит.

Пересохшее озеро вечером
доверяет единственной женщине —
подружиться покойными спальнями
и наутро воскреснуть – и жить!

Раздетой улице не нужен
цивилизованный наряд.
Ей нравится развратность лужи,
не ублажающей твой взгляд,

а просто для себя кайфуя,
пока не высохнут толчки
дождя, чьи ревностные струи
лишь глубиной и высоки.
………
А что увидят в этом люди,
раздетой улице плевать.
Природе негде спрятать груди,
зато не надо и скрывать!

Нет в этих окнах вида из окна.
Формальность экспозиций, и всего лишь.
Но главная распутица видна:
зима —
в которой грязь не заморозишь.

Детали не изнашивают взгляд.
Одна недоразвившаяся серость, —
где чёрный день и серому так рад,
что даже ночь в цветное разоделась.

И пусть другие смотрят из окна,
ища в нём прошлогоднюю природу.
Распутница не взглядом спасена,
а верой, что и грязных любит кто-то.

Ведь я купила. – Новую. Цветную.
А бледность летом кажется к лицу.
Да так, что и луна к тебе ревнует,
когда не спится… Маме и отцу
на небо шлю бессрочный список жалоб,
а помню только: «дети»… «без любви»…
И стыд ещё… Кого я убеждаю,
что вопли —
уникальный алфавит?!
…

Наверно, у луны своё сиротство,
где верность – от бессилия измен.
«Ты – лучшая, не злись…
Я – тело просто,
где выдохся
небесный эстроген».

Слова кончаются не там,
где разговоры неуместны.
В словах закончились места
лишь оттого, что мы не вместе;
и негде букву написать,
когда пространство тоньше кожи:
душа пришита к небесам,
а заживает осторожно, —
чтоб не нашли и сам рубец
в гримёрке лживого искусства.

Как будто плачут о тебе,
а по слогам прочесть —
смеются…

Сквозняки себя же задувают, —
будто ветру нечего терять.
Я ли та, в которой и другая
верит, что и попусту не зря?

Я ли та, в которой обжигаться
некому, но целым скопом жжёт,
а во рту чадят протуберанцы,
чтоб навек запомнила, где рот?

Функции уже второстепенны.
Тут хотя бы место сохранить,
не ища в убожестве – блаженных
и в блатном радушии – родни.
…
Я ли та, которая любила,
заплатив всей жизнью за любовь?!

Сквозняки – скучающая сила.
Тесно —
а как будто недобор…

Терпеть ли дальше – вот вопрос
для новой порции ответов,
которым в рифме удалось
домямлить то, что недопето.

Терпенья выдано с лихвой.
Ум не дотягивал до лиха,
но всё же кончилась бедой
претенциозная шумиха.

Гордыньки, слитые в одну,
воняли хуже, чем гордыня.
Терпел виновный ли вину —
иль славил волосы седые?

Прости.
Я отвыкаю от тепла,
и летний зной —
насмешка над терпеньем.
Пародия, —
которой не ждала
и заслужить.
Как будто щедрый гений
не знал, кому на память подарить
последнее, что тёплым оставалось, —
а я бросаю семя в пустыри,
ведь жаловать —
не значит
ведать жалость.
…
Меня ли тем избытком добивал,
себя ли разорял до истощенья? —
одно и то же, если сразу два
финала у единственной мишени.

Скажи, зачем мне просыпаться,
когда ни сына, ни тебя?
А я играю в мёртвый глянец
на маскараде бытия.
…
Но музыка пока играет
со мною в тот же кавардак;
и Бог – образчик театрала —
не верит сам, что лживо так…

Читай меня не между, а внутри!
Пытливости нежнейшие минуты
не могут новой формулой мудрить,
а древними инстинктами сомкнуты

вокруг обоих, ищущих себя
в любимом, но далёком человеке,
с кем рядом – истеричная семья
и пытка многоразовой примерки.

Не по размеру гордые умы
становятся врагами не из мести,
а ради выживания! И мы
плюёмся между ног, —
как будто крестим.
.............
Так близко, что вся близость —
интервал,
где легче докричаться,
чем услышать.