Александр Димитриев - Не оставлю надежду… Избранное

Прошлых лет разложенный пасьянс
подведёт печальные итоги.
Не дождаться? А ведь это – шанс,
чтоб войти в заветные чертоги.

Надо только время переждать,
даже не вставая на колени.
Просишь лишний год как благодать —
день возьми для переосмыслений.

Суета вопросов, вольность фраз,
споров неуверенные лица
и незащищённость ясных глаз —
всё это желало удалиться,

но встречало яростный отпор
в страсти губ, в напористом дыханьи,
в откровеньях, скрывшихся с тех пор
в неисповедимость отрицанья.

Тихая печаль теперь светла,
и она невинность не развеет.
И глядят в прихожей зеркала
на дверные ручки, бронзовея.

Трепет недосказанных минут,
дрожью следом пробежав по коже,
нынче позабыт, – его поймут
только те, кто дожидаться сможет.

И восходит из былого звук,
на магнитной ленте сохранённый,
маятой в груди из всех разлук,
от живого мира отделённый.
И невозвратимости тоска
или воскресит, или задушит.
Не смотри в былое свысока,
не кори, осмысливая, души…

Нас время изменило или нет? —
а мы ему при этом изменяли…
Рождалась мудрость в долгой тишине —
умом по жизни – роспись по эмали.

С годами дорожало званье «друг»,
доступное нередко посторонним.
Мы без заслуг сужающийся круг
друзей своих в безмолвии хороним.

Но лучше ль, если мы переживём
их тишину, не сдобренную словом?
Какая боль в молчании твоём! —
знать бы, за что, и быть бы мне здоровым…

Мы вместе с вами умирали, —
согласно принципам морали,
у ваших ног их разложив.
Для коих врач извечно жив,
поймут мои слова едва ли.

Порой болезни быстротечны,
а вы бездумны и беспечны,
пока не рвётся жизни нить.
Но смерть дыхнёт – жизнь оценить
и вам напомнить: мы не вечны…

Я желаю тебе добра.
Я желаю тебе любви.
Свою волю в кулак собрав,
я себе приказал: «Живи!»
Между нами – сплошное «да» —
вновь трепещет огнём свечи.
Только время прошло гадать.
Ликвидация всех личин
пусть наступит ещё вчера,
восстановит нам ход часов.
Одинокие вечера
пусть откроют глухой засов
и дверей разобьют стекло:
мир прозрачен, открыт на вход…
Только слово слезой стекло,
обвинив проходящий год.
Между двух расписных столиц
он весь в белом – немой старик.
А по синему синих птиц
вдаль уносит прощальный крик.
Стань мудрей и его согрей,
в милосердие заключи.
Быть внимательней и добрей —
всё равно, что найти ключи.
Звёздной россыпью свой талант
не снимай с алтаря любви:
без неё он – педант и франт…
Возроди эго, возроди его!

Я дождусь! Час придёт целоваться с тобой,
и мы снимем сомнений защитные маски,
чтобы снова шептать о любви вразнобой,
в предрассветье смешав все пастельные краски,
целый мир не впуская в наш замкнутый круг.
Сколько нам пережить надо в тягостной вере,
что спасает людей отрешённость разлук?
Дай мне Бог не учиться на личном примере,
только жизнь не позволит скорей запрягать,
и в туманное утро шампанским не брызнет…
И поэтому надо влюбляться и ждать,
и любить, как любили, и спорить о жизни.

Мы не бессмертны – ну и пусть!
Не избегая обобщений,
раствором жизни мир общений
по каплям слёз титрует грусть.

Коронависокосный год
смертельно к воскресенью болен,
и льются звоны с колоколен
на одинокий крестный ход.

А жертвы, снятые с крестов,
уходят, память воскрешая.
Нагая плоть, душа большая
не предвосхитят крест Христов.

О сколько будет их ещё —
всех тех, безвинных и случайных,
кто оказался в списках тайных?..
А тот, кто был не защищён,
прощён?..

В закрытое окно
и птице не влететь,
и гостю не войти:
в тот дом закрыты двери.
В нём правды нет давно:
хоть лжи – всего на треть,
но, как ты не крути,
к соседям нет доверия.

Итоги судных дней
в суровой правде слов
нам хочется порой
приветствовать поклоном. —
Нет функции трудней
для тех больших голов,
кто создал новый крой
по выцветшим шаблонам.

На истинность всегда
смотрели свысока;
не веря на словах,
мы отдавались чуду.
А ложность – вот беда,
что и сейчас крепка,
и правит в головах,
и травит всех повсюду…

Вы вспомните, всё вспомните, конечно,
оставшись вновь в безлюдной тишине,
пусть совесть ваша вовсе не безгрешна, —
вы обратите взор сейчас ко мне.

К такой недосягаемо далёкой,
единственной, кто вам взялась помочь.
Я сказкой возвращаюсь синеокой,
и недоверье убегает прочь.

Я знаю, вы меня не полюбили.
Но вами не забыт отцовский прах,
и память без имён и без фамилий
на ваших и моих живёт устах.

Родные и двоюродные братья,
вы до сих пор могли не знать сестру,
считая прямо с вашего зачатья
до той поры, пока я не умру.

И лишь тогда, когда беда поманит,
без лишних слов вы вспомните меня,
найдя визитку в потайном кармане,
ключами позабытыми звеня.

И я откликнусь. Я приду босая,
с лицом богини, в золоте волос.
Запомните: я братьев не бросаю,
пускай меня им бросить довелось…

Аукнутся жертвы бессонниц
в годах затухающим эхом,
и новый десяток поклонниц
мне станет мерилом успеха.

И в души похожие вхожи,
они моё тело оставят,
и станет оно не моложе,
а попросту жертвенней станет.

Кто скажет: тебе это надо,
точнее: а надо ли это? —
Плывёт над землёй серенада,
чужою любовью согрета,

она неприменно растает,
чтоб в юной душе возродиться.
И эта нехитрость простая
добавит в бессонные лица

жизнь новую…

Мы говорим на разных языках.
Мы строим башни как вавилоняне,
в пропагандистском низменном тумане
плутая меж словами «страх» и «крах».

Всегда готовые идти «на вы»,
мы не находим на скрижалях стёртых
доступных слов, как в обращеньях мёртвых,
как будто бы и сами мы мертвы.