Алёшка Емельянов - Желтеющая книга

звёздной периной в сухой черноте…

Оглыхание

В ушах завелась тишина

червями из каменных нот.

Мелодия грустно-темна.

Слух занырнул в гололёд.

Завеса и фоновый штиль.

Сплетенье тоски с немотой

среди атрофии всех жил,

испуга от встречи с бедой.

Скопленье, остывший затон,

затор из погасших лучей,

комки, где смерзается звон,

средь свадебно-ярких речей.

Звук, как беззвучная сыпь,

мне бросился колко в глаза

средь чёрно-мелованных глыб.

Хлестнула из букв полоса.

Ударностью лома по лбу

меня оглушил этот вздор,

даруя чужую толпу,

поток отвращений, позор.

Внезапно, как брызги всех гроз,

плеснул отрезвляющий свет,

когда на заветный вопрос

сказала ты горькое "нет"…

Тракторист

Намечены планы сельхозных работ.

Большой агроном багровеет в палатке.

По водочно-красным щекам льётся пот.

Проснулись закуты и избы, и хатки.

И главный трудяга седлает свой трон,

дымуя горелой моторною вонью.

Издавши сигнал, матерящийся стон,

вперёд устремляется, выпив спросонья.

Вся дымь папиросная, будто туман,

затмила сознанье и вид из кабины.

Шаманит внутри самогонный дурман.

Машину ведёт, огибая, как мины.

Всё рулит, петляет в густой целине,

вгрызаясь в осевшую с осени пашню,

в просаленно-пьяном и муторном сне,

и смотрит в стеклянную, мутную башню.

Он плугами режет все почвы, кусты,

и птичьи напевы не ведает слухом,

срезает сорнячные ленты, росты,

а выхлоп солярочный травит округу.

Злой тракторный рокот гудит, будто гром,

в минуты прохладно-станичной зарницы.

Рычащий движок раскалился костром,

но гонит водитель кривой колесницы.

Рассветное утро. Часы на семи.

Весенние дни трудоёмкого сорта.

И пахоты пыль, как горенье земли,

скрывает его за седым горизонтом…

Стационар

Вся кровь – блуждающая боль.

Бессильны дюжины инъекций.

И душу ест, смакует моль,

минув десяток дезинфекций.

Всё тело – ноющий сосуд,

чей остов полон всемучений.

И каждый день тут – новый суд,

что вновь приносит огорченья.

Век обречённости, тоски,

и смерти склад такой удобный,

где человек – кусок доски,

стоит, лежит совсем прискорбно.

Тут сотни пар почти живых

и одиночек с белой кожей.

Набор из вялых и кривых:

из бедных, юных, мудрых, дожей.

Они меж госпитальных стен,

как будто клетки, метастазы,

в которых хворь без перемен

легко лютует час за часом.

И только высший чей-то ум

излечит дом, свободя короб,

луча жильцов с уменьем дум,

от бед избавив слабый город.

Сгибает головы ко дну,

и нет покоя, чуда, сладу…

Лишь только свет развеет тьму,

что часть всестрашия и ада.

Ассоциации

Мы в чёрной ограде широкого парка,

как стелы в кладбищенской, тихой кайме.

И рядом стаканчики вафельны, чарки.

Минуты тут спят в окружающем сне.

Улыбки детишек и старые маски,

и взрослые лики, и юных ряды,

мелки и песок, и таблички, и краски,

закрытые, речью текущие рты…

По краю и в центре погасшие свечи

оплавленных солнцем поникших столбов.

Пернатые взлёты вразброс и навстречу,

их песни играют на семь голосов.

Цветочные клумбы венчают смиренье

живых, молчаливых, что тоже добры.

И тут происходит со всем примиренье,

сознанье неважности ссор и борьбы.

Большие красоты, фонтанная влажность

и стройный елово-берёзовый сад

даруют спокойность, тепло и вальяжность,

за дверь не пускают, в грохочущий ад.

Тут многим уютно, беседно сидится,

глядится вперёд в очудесненном дню,

иным – так беспечно и лакомо спится…

А я, будто сторож, за всеми смотрю…

Ожидание картины

Куски снеговые владеют всем миром,

но всё же проталин имеется власть.

Водой и бензиново-радужным жиром

облита промято-проезжая часть.

Промоины торят тропинки и тропы,

а солнце рыхлит черновые комки,

и льдины сверлит, и берёт свои пробы,

вонзая лучей золотые клинки.

И падают зубы огромных сосулек.

Щербатые крыши свет дёснами мнут.

Цинготные пасти в течениях суток

блестяще мелькают в потоках минут.

Белёсые клювы больших сталактитов,

как стаи орлов, беспощадно клюют

снега, что глазурями наста политы,

спадая с карнизов, повсюду снуют.

Всё чаще прохлада, тепло, а не холод.

Творец сего – март, как вселенский шаман,

в котором как будто всехмельность и солод,

а в пальцах горячих табачный дурман.

И он продолжает намешивать что-то,

вливая гуашь в дерзновенный раскрас,

закрашивать серость, смелея в работе,

про стынь и кашицу забыв меж прекрас.

Весеннее действо всё ширит поступки,

вовсю раздувает в полночьи угли.

Старуха-зима вновь идёт на уступки.

Полотна просторной, ожившей земли.

Скелеты деревьев

Как будто бы лежбище древних животных,

как будто бы стойбище старых зверей,

что умерли ранено, тяжко и рвотно

от сора иль бочки, мяча иль дверей,

что в тушах лежат, в межребёрных проёмах,

в скелетах и вдоль тополиных хребтов,

меж сломанных косточек, разных разломов.

А где же погибших ряды черепов?

В бескрайней округе лишь мёртвые кучи.

Как будто бы бивни, рога вижу я,

один-одинёшенек в рощистой гуще,

последнюю влагу корнями жуя.

А рядом нет радости взору и слуху.

Стволами лишь ветер, как в дудки, гудит.

Среди паутинного, липкого пуха

ужасье пейзажа размахом страшит.

А где-то вдали, за горами рыжеют

коробки под крышами в малый наклон.

И душит боязнь мои стебель и шею,

и детство моё ожидает циклон.

Неужто и я так безвестно погибну,

на мне не споёт соловей в сто слогов?

Неужто паду, предпоследнейше скрипнув,

кустясь средь сухих и корявых китов?

Кирпичные кучи

Дома. А в осеннем вселиственном гное

смердят и смерзаются капли, плевки.

Разруха и ругань за каждой стеною.

За каждым застенком несчастья, блевки.

Облезлые мазанки всех штукатурок

скрывают отчаянья, судьбы больных,

зловония спирта и рвоты, окурков,

пороки простых, стариков и малых.

Диваны просалены смертью, любовью,

рожденьем, убийствами, болью, тоской,

дерьмом и мочой, менструальною кровью.

Тут тени и призрак за каждой доской.

За стёклами сырость и ржавь, и потёмки,

за каждой обоиной рой прусаков.

Заели на печках и душах заслонки,

и чад закоптил изнутри игроков.

Все хаты, как логова или пещеры

животных – уж явно не божьих детей.

Во мне нет такой подходящей к ним веры,

чтоб их приравнять к роду белых людей.

Рядами домишки – гробы над землёю,

а в них оболочки живых мертвецов.

Я память об этом от глаз не отмою

кислотами, водкой, настоем дельцов.