Алёшка Емельянов - Желтеющая книга

нет писков и веяний лживейших мод.

Я – повар и лекарь, и мим, и беседчик,

король и прислужник, и малая маль,

судья и истец, адвокат и ответчик,

вокруг кого ширь, высотища и даль.

Я – Бог легкотелый в уютной церквушке.

Я сам по себе, от себя, для себя,

в просторном лесу, в отдалённой избушке

на разной, обширной планете Земля.

Wasser

Вода – это память былого наследья,

чьи капли мертвело-живое несут,

омыв облик мира, нутро и всецветье,

в земную систему сочатся, бегут.

И влага хранит всё в застое и беге,

что знанья о формах и сутях его

дождём собирает и слепками снега,

сливаясь в кору всеподземных цехов.

Ручьи и испарина, лужи вбирают

изменчивость времени, выданный шанс,

сознанье и всё бессознанье питают,

вращаясь, паря, протекая и льясь.

Тела омывая дождинками, душем,

потоки читают все коды меж свойств,

втекая под поры, в поджилки и души,

текут по дорогам и стенам, меж войск.

Вода – путешественник к магме, в святое,

таинственный странник, летун и моряк,

ток, моющий корни, и камни, живое,

во всё проникает и ставит свой знак.

Шпионит за живью нечётной и чётной,

и слепки шагов изучает зимой,

метелью стирает ошибки в расчётах,

и грязе-растворы вновь месит весной.

Врождается в сущности капельной сутью,

в бессчётные связи и формулы сумм.

Планета взрослеет от чищи и мути.

Мудреет прозрачно-голубенький ум.

Alkashi

Как черти на лодке, с садком и баграми,

в уныньи, фуфайках, плащёвках сидят

на лавке, у лужи, в соплях, с костылями,

о чём-то беззубо и гулко бубнят.

Наверно, о Змие зелёном, бесятах,

бесчувствии, бедности, тлене вокруг,

бегущих по берегу кошках, крысятах,

пролётах блестяще-сентябрьских мух…

И тычут в дорожку и листья крюками,

как будто ногтями в картёжный расклад.

Мне кажутся ленными лжебатраками,

что вечера ждут, тихо спрятавшись в сад.

И нет им сегодня улова – утопших

иль лезущих мокрых из люков, в беде.

Святые идут одиночно, всеобще

по пенисто-жёлтой, графитной воде.

Но бесы всё ждут нисхожденья везений,

чтоб вбить остриё, совершая зацеп

заснувших в вине, иль внезапных падений,

чтоб всё ж заработать на стопку и хлеб.

Колючее зрелище странного толка.

Противные взору. Как два червеца.

Но всё же они – не детёныши волка,

а дети, подобия Бога-Отца…

Смертоносный

Как резвые струнки в худеющих жилах

и стружка в пылающей, горькой крови,

воткнулись в артерии грязные вилы,

что мигом рождается крик из молвы.

И в остове хилом идут перемены,

кипит их огнимо-бушующий рост.

Вращается в каждой болеющей вене

горячий, пушистый и погнутый трос.

Сгибает костисто-когтистая ноша,

забит под грудину карающий шпиль.

Истленье в глазах и броженье под кожей.

От верха и донизу буря и штиль.

Тревожат мерцания света, вечерья

и шорох остыло-кружащихся стен.

Полны сквозняками, безумьем, безверьем

все ниточки траурных, сжавшихся вен.

Болезнь проникает всё глубже и чётче,

вонзаясь в остатки живых ещё пор.

И росчерк врачебный становится жёстче,

и сим знаменует простой приговор…

Паника

Ржавым поносом и воем протяжным,

вновь извергая комочья и муть,

кашлем увесистым, рвотою влажной

трубы домовные льются, блюют.

Жители строем, едино иль парно

к дому шагают меж ливней, теней.

Окна жильцы конопатят ударно,

спешно ровняют все створы дверей.

Даже красавицы кутают лица

в шарфы, косынки и ворот пальто.

Каждый чего-то стыдится, боится.

Небо вдруг стало большим решетом.

Бороды чаще свисают и с юных.

Шмыгают чаще больные носы.

Мусор и листья, как мокрые дюны.

Страх предвещают любые часы.

Рвань облетает с дерев и построек.

Нервы искрят и гудят провода.

Падает даже и тот, кто был стоек.

Земь устилают листва и вода.

Такт забывают бегущие в транспорт.

Холод сжимает душонки в зерно.

Будто побег из посёлков цыганских

граждан, которым так стало дрянно.

Прячутся мухи меж рам и в подъезды.

Гнилью оделся любой огород.

Непромоканье важнее всей чести.

В городе паника – осень идёт…

Царь горы

Забравшийся наверх, всю слабь поборовший,

откинувший немощь, сомнения течь,

оставивший низость идей у подножья,

обмазался маслом и вытащил меч,

чтоб высь охранить от набегов плебеев,

подползов шпионов и алчных смельцов,

и зависти сильных, дурных, беднотеев,

безумцев и жаждущих славы бойцов.

Себя и владенья свои защищая,

возвёл загражденья, крапивный посев,

терновые кущи вдоль вышнего рая,

и сам возвеличился, будто бы лев!

Расставил заслоны, колюче-сплетенья

и выставил щит, чтоб атаки отбить,

чтоб как можно дольше в своём обретеньи

велико и гордо, надмирно прожить!

Сизое семя

Подсолнуха семечко – голубь,

неделю уже не кружит;

укрыв лужи грязную прорубь,

нетронуто, мёртво лежит.

Себя он, наверно, посеял,

иль кто-то недобрый помог.

Птах вечную тему затеял,

не выдав погибельный слог -

врасти в неизвестную почву,

взойти по весне и цвести,

а осенью, днём или ночью,

пробиться из шляпки, замстить

внезапной и каменной смерти

своим возрожденьем из тьмы,

покинуть согнутости жерди,

расправить крыла, и во дни

всей сизою стаей подняться,

под небо родное взметнуть…

Но знал ли, что он ошибался?

Иной у подсолнуха путь.

Постылая пора

Кусочки валежника, камешков, тряпок,

стекольных мозаик, бутылочных ваз,

лузги и пакетов, и корок от ранок,

налипших на гнильно-дорожную мазь.

И эта гуашь под октябрьским солнцем

не сохнет и вспаханно, жирно лежит,

как скисшая пища на выжженном донце,

над коей рой мух оголтело кружит.

Повсюду сквозит и шуршанье песчинок,

и сгустки, окалины вязких плевков,

опалость последних в природе тычинок,

увядшие пестики, сырость углов.

Промозглость погоды приносит печали,

бессрочность размолвок дарует тоску.

На туфлях, штанинах, заборах, эмалях

холодные брызги от броса к броску.

А вечером, ночью картина готичней.

И всё отвыкает от гульбищ, жары.

Все девы оделись теплей и приличней, -

и только лишь в этом заслуга поры.

Размятые груши на мокром асфальте.

Озябшая живность в раскисших дворах.

Упавший с верёвки белейший бюстгальтер

вбирает трясинную жижу впотьмах.

Тут каждая туча – кривой дирижабль.

Горчичные запахи, хмурость и слизь.

Застойные будни и скользкий октябрь.

Унылая осень, как, впрочем, и жизнь.

Предноябрьство

Мой город обиженный, битый и старый,

бетонный и чуть корабельный, густой,

обшарканный, пыльный, чудной и усталый