Алёшка Емельянов - Желтеющая книга

Позорное зрелище. Горе-селенье,

как будто кирпичная свалка в аду.

Как тут выживают? По чьим повеленьям?

Сто раз проходя мимо них, не пойму…

Штаны

Как будто бы кто-то шагает в тумане,

меж двух одинаковых сизых столбов.

Не видно лица и нагрудных карманов.

Наверное, в белой рубахе без швов.

Так ровно идёт, не виляя нисколько,

но медленно очень, как будто стоит,

и словно парит над землёю, что колка,

беззвучно, безручно, безглаво молчит.

Как будто лихой акробат на верёвке

иль лёгкий атлет уцепился за жердь…

Вид этой загадки, с какой-то издёвкой,

на миг пошатнул подо мною всю твердь.

Гоню опасенья в шагах, искушеньи.

И требует рот от волненья питьё…

Приблизясь к чему-то с сухим предвкушением,

я вижу прищепки, мужское бельё…

Oktober

Бывалое солнечным небо скисает,

титановым цветом суровя нам взор.

По-своему каждый по лету скучает,

припомнив веселье, грустинку иль сон.

Ссыпаются кроны и парки пустеют,

и моросью часто асфальты полны,

одеждой и ленью гуляки толстеют

под новым покровом сырой пелены.

Всё чаще дымятся стаканы в кофейнях,

прозрачная холодь тревожит везде,

теснеет в автобусах и богадельнях,

скудеют газеты на сок новостей.

Опять тяжелеют шаги и улыбки,

мелькают угрюмость, потерянность лиц,

а воздух становится мокрым и липким,

и реже встречаются игрища птиц,

дома, муравейники дверцы закрыли,

всё чаще бежится к семье, очагу.

Но солнце глаза ещё не позабыли,

лучам подставляют надбровье, щеку.

Пейзаж облезает под ливнем-раствором,

тускнеет и мажется, вянет гуашь.

Тепло покидает октябрьский город,

верша из-под крыш сотни, тысячи краж.

Пикируют листья и перья, и тени,

и брызжет свинцово-холодная высь.

С наборами чувств и потерь, обретений

до осени мы кое-как добрались…

Утренняя память

Я помню январский, предпоездный вечер,

часы предсомнений, сомнений и фраз,

смятенья среди обнажений, и плечи,

и миг обретенья, пылание ласк,

и сверху садящийся, ласковый образ

на юную, прежде невинную плоть,

кудрявая смелость и русая скромность,

и стонущий счастьем ромашковый рот.

И в памяти влажно-родное "колечко",

горяче-желанное, с соком прекрас,

когда, опустив, поднимало уздечку,

и что не отвёл от спины её глаз,

владение чудом, владеющим славно

поверх молодого, незнавшего дев,

то нежно, то страстно, то резко, то плавно,

душевьям, телам создавая согрев.

И радостно так, что до этих мгновений

бывал я отвергнут, нетронут, ничей!

От сочных и любящих честно движений

я помню счастливейший, зимний ручей…

Татьяне Ромашкиной

Favorite name

Среди безобразий и лютых деяний,

и пьюще-жующего всюду скотья,

сморканий и кашлей, противных плеваний

и брани, и стычек, шпаны и знобья;

среди безвеселья, грязищи и гадства,

пустых оболочек, чьи думы просты,

рисованных морд в преубогом убранстве,

что будто дошкольных раскрасок листы;

средь дырок дорог и собачьих фекалий,

и рваных хрущёвок, и мятых плащей,

прокуренных лиц, отекающих талий,

вещей и вещей, и вещей, и вещей;

средь детского плача, мужичьего жира,

похабных девиц, кабаков, баррикад,

такого чужого до ужаса мира,

в которому я не хочу привыкать,

я топаю вновь по листве отсырелой,

по дряблым брусчаткам, по пузу моста

в ещё неостывшей и любящей теме

о женщине с именем мамы Христа…

Просвириной Маше

Fucking autumn

Дороги так слизисты, будто бы клейстер.

Промокшие комья дворовых котят.

Сопливые ноздри, как хор и оркестр,

среди остановок надрывно сопят.

Рогатки деревьев не высятся выше.

А венчики хилых, корявых кустов

готовят с ветрами коктейли и жижи,

и травят довольных мамаш и отцов.

Мешается мусор в поганые смеси,

блуждая по травам, помойкам, дворам.

И люд превращается в ведьм или бесов,

шаманя, шабаша, мешая творцам.

И полнятся щедро психушки, ломбарды,

вовсю переняв петроградства черты.

Взрываются, мокнут мечтаний петарды.

Могилы раздвинули хмурые рты.

Гитарные струны отбросили пыльность,

поддавшись мотивам певцов во хмелю.

И вянут веселья и смелость, и жильность,

а слабые чаще ныряют в петлю.

Ржавеет простор обывательской гнилью,

а черви жируют, въедаясь в компост,

а жёлтый каток с увлажнённою пылью

скользит и легко набирает свой рост.

Теряются связи. Все прячутся в спячку.

Я, еле держа охрипающий дых,

шагаю до дома в простудной горячке

в раздумьях о женщинах прежде былых…

Притонщики

От пышной заначки осталась лишь малость.

Абсентовым выхлопом кисло чажу.

Сейчас я хочу молодуху, не вялость!

И вот я зигзагом в притон захожу…

Обзорю… Не густо. "Мамаша" и ведьма.

Всё это духи иль табачная вонь?

Пред носом моим безусловная шельма!

А сзади неё ссано-вытерный фон.

Кривлянье поганит и так некрасотку.

Она не приятна глазам и яйцу.

Схвачу от неё гонорею, чесотку,

а это на старости лет не к лицу…

И хоть я шатаюсь, уверен я гордо,

в решении твёрдо держусь и стою,

что старо-побито-похмельная морда

не сможет и искру добыть на посту.

И даже мой хер поэтичный, видавший

вжимается внутрь, всецело боясь.

Как яда, боязни вовсю напитавшись,

вдруг падают жирные мухи на грязь.

Течёт из щелей её, будто из древа,

пахучая жижка, коробя кайму…

Такую шалаву с потасканным телом,

со шрамом, пьянющую я не возьму…

Хоть сам я нажрался до рвоты и качки,

не столько поганен, чтоб лечь на сей пень.

И с ней не сегодня устрою я скачки.

Когда лишь ослепну, быть может, в тот день…

Autumnus somnia

Мне снятся события, мифы,

раздолья вселенских глубин,

совсем незнакомые Фивы,

разрывы проложенных мин.

Смотрю я глазами чужими

на хаты, заводы, войну,

на мам и детей, и на мима,

на жён, женихов, на волну…

Я чувствую боль и усталость

рожающих, воинов, трудяг,

людскую и львиную ярость,

умерший, беднеющий крах.

Я вижу рожденья, убийства,

пике и замедленный взлёт,

деянья творцов и бесстыдства,

и в соты вливаемый мёд.

Я разно участвую в спорах,

в расстрелах с любой из сторон,

и в оргиях, бойнях и в морах,

и сверху, внизу похорон.

Я знаю весь быт водоёмов.

Вокруг себя чую яйцо.

Но лучше во снах, в полудрёмах

её молодое лицо…

Просвириной Маше

Одиночец

В простом обиталище тесно и пусто,

укромно и так миротворно, легко.

Тут вянут уменья, сочувствия, чувства

под крышей, навесом дерев, облаков.

Тут травы не мяты ногами прохожих,

свободен животный подход и уход,

ничто никого никогда не тревожит,