Алёшка Емельянов - Желтеющая книга

Любовь – мотор, что не стихал,

возящий разных пассажиров.

***

Он – трубочист, семяед,

мастер каналовых дел

и мужеложец, эстет,

мастер выпрыскивать мел.

***

Лето. Засохла душевная слизь.

Осень. Размочит всё снова.

Зимь. Леденящая жизнь.

Март. Разморозит по новой.

***

Все женщины – проказницы.

И с ними свет, темно.

Порой заноза в заднице,

порой – само бревно.

***

Будто бы мёртвые змейки,

черви, где почва, вода,

ждут одиночно, семейно -

ветки, шнурки, провода.

***

Вместе сплелись, разобравши заслоны,

иль с отвращеньем лежат за стеной,

не издавая ни звука, ни слова,

двое под тяжкой гранитной плитой…

***

Я очарован красотой!

С движеньем новым распаляюсь,

и с каждой фрикцией сырой

ещё сильнее в Вас влюбляюсь!

Клетка

Колючий дом, печальности в окне

и не просторна дверь входная в неубранство.

И хоть висит икона на стене,

воюют тут и воют средь богатства.

Здесь хилость дум, поступков и нутра,

и сплетен сеть, и хамские замашки.

Душонки здесь – вода на дне ведра;

слова, как крохи в миске или чашке.

Холодный кров багряность холодит.

И не зовутся ввек родимые и гости.

Царёк-Кощей мораль, порядок бдит,

храня свои, а не соближних, кости.

Речь, чистота – заслуга женских чар.

Но на веселие тут бытность вся скупая.

Тут спится чуть, но вкусен блюд навар.

И постоянство грусти – формула святая.

Обставлен быт. Но клетка то для птах,

к чьим лапам страх с послушностью привязан.

Обиды, боль приходят и во снах.

И всё богатое во зле – отвратно глазу.

И места нет тут праздникам, цветам,

объятьям, смеху, искреннему слогу

и бессекретью, танцам и холстам…

Семейный ужин – вечеря без Бога.

Среди набросов сальности и грязь.

И тут я жил от сущности младенца.

И посейчас, зайдя, как гость, на час,

я утираюсь в нём лишь краем полотенца…

Стремитель

Отдайся мне сейчас, вакханка!

Пошли за арку иль в кусты,

ведь ты совсем не ватиканка,

чтоб честь и святости блюсти.

Ведь ты давно о страсти знаешь,

без целомудрия живёшь,

без сил слезаешь, отползаешь

от тех и с тех, кому даёшь.

Я не красив, иль суть в оплате,

иль красный день календаря,

иль тут для действ не те палаты,

иль надо брать, не говоря?!

Прошу, идём! Чего ты хочешь?

Нутро не терпит дум, жеманств.

Иль ты без слов о ласке просишь?

Хотя сама поклонник хамств.

А знаешь, чем подальше к зимам,

тем плод иль дерево дряхлей,

уже не так пышны, красивы!

Так что раздумывай скорей…

Квартиранство

Как спермий последний в яйце,

в квартире один бултыхаюсь,

тосклив и безделен, в ленце,

с судьбой бетонной смиряясь.

Другие – движенье творят,

в коричневых тонут тоннелях,

во рту, на спине ли лежат,

в вагины втекают для дела…

А я сумасбродно толкусь,

то плачу, то сплю, то беснуюсь,

к отчаянью, радостям жмусь,

то утром, то ночью любуюсь,

то в тишь проникаю с тоской,

то тишь в меня вдруг проникает,

вбираю то холодь, то зной,

то мёртво стою, не моргая,

то вдруг колоколю собой

по стенам, под каменной крышей,

борясь с цементящей судьбой,

но только набат мой не слышат…

Лишение света

Соломенно-погнутый ствол,

древесье, побитое бурей,

ударом отрезанный кол -

в себя я вобрал много сутей.

Теперь двор сковали беда

и мрак, безотрадье, натуга,

и нет тут от света следа,

что радовал желтью округу.

Как маленький факт катастроф,

лишение солнца вселенной,

для печи отсутствие дров,

лишённые тела колени,

скелет арматуры меж вен,

цилиндрово-скудная полость,

паденье светящихся цен -

моё умиранье, тяжёлость.

Лютует полночная гарь,

пугая котов, человека…

Я – сбитый машиной фонарь,

дома освещавший полвека.

Чистый образ

Чистый Ваш облик – отрада поэта.

И от восторга хочу аж трубить!

Вы – золотая, святая примета -

что не утратил способность любить!

Голос медовый, цветной и молочный.

Лаком так вкус мандариновых уст.

Вы – моё солнце, что светит всеочно,

что побуждает раскрытия чувств!

Коли Вы рядом, то тихнет буянство

и распускается сердца бутон!

И я желаю сего постоянства,

слыша Ваш шёпот, порою и стон…

Мудростью Вашею сыт я участно.

С Вами так нежно и страстно всегда!

С Вами спокойно и также опасно!

С Вами бесстыдно и свято года!

Тёплая женщина, жарче богини.

Лучшая поступь из всех, с кем бродил!

Даже в халате нарядней княгини!

Лучшее время, что я проводил!

Вам быть своею невестою прочу.

Жарко тянусь и надеждами жив!

Все остальные – пыль, камни и клочья.

Вы ж распрекрасно-любимая дивь!

Просвириной Маше

Даже изменив два её цвета

Поток волос – кофейность водопада,

дожди и пенности, влюбившие в себя.

В тебе увидел суть, а после – маму чада,

что я вдвоём хочу родить, любя.

Лианы рук нежнее материнских,

желанней божьих, ласковей иных.

Узор души загадочно-персидский,

какой без злоб, утаек и вины.

Причинный стан, какой желаю трогать,

любуясь им, писать холсты стихов.

С тобой открыл в себе орла и Бога!

В твоих очах слиянье муз, богов!

Лицо рубинами и малою скалою,

и парным хризолитом в такт награждено!

Надеюсь, что единственной судьбою

тебе со мной быть рядом суждено!

Просвириной Маше

Свидетель

Все лица – бутоны озябшей печали.

Рубцуется болями, хмуростью лоб,

бредя от той розовой щели начала,

навек обретая болезни и горб.

Пудовые цепи народов уставших

крадутся, толпятся, шуршат и молчат,

что с видом унылым и тучным, страдавшим

с собою таскают бутылки, щенят.

Пылится тут иней – морозная сода,

и порох земельный сыреет вовсю,

засорами полнятся трубы, проходы,

а воздух приблизился вонью к овсу.

Трамвайные кольца кромсают трудяги,

тем рушат союзы и рельс, и колёс.

Питаются ливнями стоки и флаги.

Везде замедляются радость и рост.

Летают повсюду газетные тряпки,

помятых стаканов снежки и комки.

И мусор взошёл на затоптанных грядках.

И уши вновь мучают насморк, гудки.

Вокруг побледнение, сырость и скука.

Попадали слабые люди, сучки.

Уже не течёт всеохочая сука,

и псы уж попрятали внутрь стручки.

Тут каждый примерил обличие гада,

в котором жить будет, сцепив желваки.

Я – лишний смотритель осеннего ада.

Я – новый свидетель извечной тоски.

Городская осень

Гундосят мокрые, сопатые носы.

В лимонно-глиняном желе увязли мухи.

Дождь – вертикальный, быстрый акт росы,

что чаще тихая, бесшумная для слуха.

И ковыляет стих, теряя нужный ритм.

Дрянной пейзаж и пасмурны портреты.