Евгений Шешин - Затонувший гобой: Антология английской, французской и бельгийской поэзии XVIII, XIX и XX веков

Венециянец полоумный
Не так ли – в каменном мешке—
Царапает свой бред безумный,
Томясь у ночи на крючке!

Должно быть лишь на смертном ложе,
Когда загасит пламя смерть,
Душа сей мрак покинуть сможет
И к свету вечному взлететь!

Уже увядшими листами
Пестрит желтеющий газон.
И поутру, и вечерами —
Как воздух свеж! Как ясен он!

Увы! Запас конечный лета —
Наш сад хранит ещё цветы:
Кокарды георгин воздеты,
И токи 15 15 Ток (головной), мн. ч. токи (франц. toque) – женский головной убор без полей, округлой формы. бархатцев желты.

Гроза. В бассейне пузырится,
Вскипая яростно, вода.
Щебечут ласточки: «Сестрицы!
Зима уж близко, холода!»

Их сотни в вереницах длинных.
Собрались в путь. Им нет числа.
Одна – другой: «Тот раз в Афинах
Погода ясная была.

Я каждый год туда летаю.
Там строю в Парфеноне дом:
Под крышей гнёздышко свиваю—
В дыре, проделанной ядром.»

«А я, – другая отвечает, —
Зимую в Смирне – в небольшом
Кафе. Хаджи перебирают
Свои там чётки день за днем.

То вылетаю, то обратно
Лечу туда, где белый дым
Кальянов стелется. Приятно
Тюрбан задеть крылом своим.»

Но тут ещё одна: “ В Бальбеке,
В триглифе 16 16 Триглиф (лат. triglyphus) – часть антаблемента античных колонн дорического ордена, прямоугольная плита с тремя вертикальными врезками-желобками. Вместе с метопами образуют фриз. щелистом, приют
Я свой нашла. Пусты сусеки:
Птенцы, разинув рты, зовут!»

Четвёртая: «Мой адрес прежний —
Родóс. Обитель шевалье:
Там и сытней и безмятежней
Дни пролетают в феврале.»

За ней ещё: “ Отяжелела —
Трудней становится взлетать:
Террас мальтийских камень белый
Придётся нынче обживать.»

Шестая: «Там, где минаретов
В лазури тают купола,
Из глины, солнцем разогретой,
Я зимний домик возвела.»

«Моё гнездо – за водопадом,
Где полноводный Нил течёт.
Там фараоновым нарядам
Всю зиму делаю учёт.»

Все вместе: «Завтра мы увидим
Равнины, горы и моря
Под нами – в первозданном виде,
И как рождается заря!»

Так щебетали над карнизом
Лепным подружки. В добрый путь!
Уж леса золотая риза
Вот-вот готова соскользнуть.

Ясны мне разговоры эти:
Поэт ведь с вольной птицей схож!
Увы! Невидимые сети, —
Как в них ни бейся, – не порвёшь!

О, как бы я расправил крылья!
Как в песне Рюккерта парить
В лазури с ними без усилья!
К весне полет свой устремить!

И рек Экклезиаст: быть лучше псом живым,
Чем мертвым львом. 17 17 Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву . (Книга Екклезиаста, или Проповедника, гл. 9, Синодальный перевод, 1876 г.) Конечно, не считая
Еды и пития, здесь всё – лишь мрак и дым:
Небытия полна могилы тьма густая.

Античных в тишине ночей, всегда томим
Тревогою, на троне восседая, —
Резном, слоновой кости, – недвижим,
Он вдаль глядел, как будто вспоминая.

Любимец солнца прежде, он теперь стонал:
И смерть есть ложь! Счастлив, кто – как в провал,
Как в бездну – смертию мгновенно увлечен!

Навеки, навсегда! От ужаса немея,
Бессмертия страшась, как от вина хмелея,
Я вечной Жизни вой здесь слушать обречён.

Заблуждения, скаредность, глупость, грехи
Наши движут тела, занимают умы.
Словно нищие – вшей, нашей совести мы
Угрызения кормим, сердцами глух и .

Покаяния наши безвольны, слабы.
Откупиться дерзаем, обеты поправ.
И по скользкой дорожке несёмся стремглав,
Грязь слезами не смыв, наслаждений рабы.

Сатана к изголовью приник – Трисмегист—
И качает наш дух, зачарованный Им:
Исчезает в плавильне Его, словно дым,
Драгоценный металл нашей воли – лучист!

Словно куклы на нитках, подвластны Ему!
Гнусных манит вещей нас пленяющий вид.
Каждый день шаг за шагом спускаясь в Аид,
Мы бесстрашно идём сквозь зловонную тьму.

Словно хахаль бедовый, подружки своей
Истерзавший лобзаньем античную грудь —
Плод запретный сорвав, не стыдимся ничуть:
Плотью спелой упившись, сжимаем сильней!

На пирушку собрался бесóвский народ —
В головах наших – сонмом гельминтов киша!
Как пловец изнуренный, глубóко дыша,
Гибнем в мутном потоке нахлынувших вод!

Преступлений кровавых, ласкающих взор, —
Нет, не вспыхнет узор по банальной канве
Наших жалких судеб – как цветы на траве!
Блеск кинжала, пожар – не про нас разговор!

В своем гнусном зверинце пороки снуют:
Морды тычут шакальи, визжа и рыча.
Стонут, воют, скулят, извиваясь, урча,
Рвут на части когтями и кровью плюют.

Есть же там, среди монстров вопящих, один —
Безобразней и злей и грязнее других:
Угольком своей трубки мерцая, притих —
Властелин эшафотов и мрачных руин!

Скука – имя его! Он одним лишь зевком
Целый мир проглотил бы без звука, шутя!
Ты ведь знаешь его, мой читатель, хотя
Лицемерно молчишь, став моим двойником!

Природа – это храм, где, в час иной,
Слышны колонн оживших сбивчивые речи:
Здесь символов леса встают навстречу,
Следя за нами в тишине ночной.

Так эхо в сумерках сливается с другим,
Далеким, отзвуком, когда луна восходит
На небосвод, так краски колобродят,
И звуки вторят запахам цветным:

Повеет зеленью от утренних лугов, —
Гобой о свежести вздохнет душистой – в детстве…
– Но есть иные: жарких ласк альков,

Где мускус торжествующий в соседстве
С куреньями жрецов свой гимн поют.
И обмирающий над бездной дух влекут.

Рубенс, – волны забвенья, сад упоительной лени.
Девы нагой безмятежность не знает стыда.
Здесь нахлынувшей жизни внезапных поток изменений
Бесконечен – как воздух над морем и в море вода.

Леонардо да Винчи, – в своём зазеркалье туманном,
В заточении вечном среди сосен и льда,
С чуть заметной улыбкой о чем-то сказать – несказанном —
Ликов ангельских вдруг промелькнёт череда.