Юрий Бердников - Любовь как таинство трактуя… Lamour declaine comme le mystere…

De toute ta beauté impertinente,
tu envoies le monde rouler
comme tornade
et sans regret,
du haut de ton Olympe sur la pente.

A quelles fins?
Pour que sur tes ports
le soleil s’abîme
dans un ciel embrasé —
un phare!
et se meure en lançant des appels au renfort.

Oui,
pour que les mains de l’homme de barre
guident le galion
(à grand pavois fièrement annoncé)
dans tes bras pour commencer,
après quoi seulement, les étoiles…
Pas d’autre solution.

Рассвет взволнованно листал
воспоминания, как тени,
когда весенняя листва
была охвачена смятеньем —
над рощей поднимался шар,
всё небо озаряя светом…

Вселенской страсти плыл пожар
в преддверье грозового лета.

L’aurore émue feuillette
les souvenirs à des ombres pareils;
l’heure où la feuillée de printemps
bruit et s’inquiète —
sur les bois monte le soleil,
en clarté le ciel éclatant…

Et coule l’incendie des passions galactiques,
le signe avant-coureur d’un été électrique.

Что постиженье красоты?
– Всегда открытье и даренье.
Любимая, твои черты —
как парус в море вдохновенья!

Пусть солнца беспощадный жар,
сгустившийся, как ночь над нами,
расколет пушечный удар,
и небо хлынет вниз дождями.

Découverte de la beauté —
présent, exploration!
Tes traits, ma bien-aimée,
me sont voile en la mer d’Inspiration…

J’ordonne: attaque tonnerre au canon
cette chaleur sonnante de midi
qui implose comme chape de plomb,
et s’écroulent les cieux torrents de pluie!

Этот путь, этот спуск на равнину —
как с обрыва внезапный прыжок.
Что ж, поспорить с нависшей лавиной
может только азартный игрок…

Как дурманом пропитаны травы!
Уплывает земля из-под ног…
Здесь, вступая с богами на равных,
слог поэта возвышен и строг.

Cette piste qui plonge vers la plaine —
autant piquer dans l’abîme d’un bond.
Qui relève le défi des moraines
certainement n’est pas un fanfaron.

Et les herbes, leurs senteurs capiteuses!
Le sol nous manque, il s’en faudrait de peu…
Le style est haut, l’élocution sérieuse —
le poème rejoint ici les dieux.

С высоты перевала мне виден
серпантин сумасшедших дорог,
и зелёные лики долины,
и поросший лесами отрог.

Бег секунд – словно тень непогоды
Как безмолвия данный обет…
Здесь разлука, тревоги, невзгоды
на камнях оставляют свой след.

Depuis ce col, découvre mon regard
les fols lacets de routes folles,
la plaine en vert camaïeu d’œuvre d’art,
le grand massif où la forêt somnole.

Les secondes s’égrènent ainsi qu’ombre
d’intempérie, vœu de silence ad hoc…
Rupture, ici, angoisses, idées sombres,
tout en ce lieu se grave dans le roc.

Там, внизу – словно зеркало, гладь
вод, застывших в предутреннем штиле,
бастионов неровная гать
и церквей золочёные шпили.

Там, внизу, безмятежный покой
тихих бухт в обрамленье предгорий —
и залив, охвативший дугой
уходящие в море просторы.

Baisser les yeux – eaux étales comme un
miroir, guettant le souffle d’avant l’aube;
bastions, redans tissant un front commun
et flèches d’or d’églises en maraude.

Là-bas règne l’indestructible paix
de ces criques serties dans la rocaille.
Là-bas, la baie dessine l’arc parfait
courant chercher la mer si loin qu’elle aille.

Благословен сей остров, город, кров.
Благословенны вся страна и море,
как океан над ним встающих снов,
и та земля, с которой мы не в ссоре.

Благословенны белые дома
под красной черепицей кровель —
неведом здесь рассохшийся саман,
замешанный на чьей-то крови.

Благословенны низких гор гряда,
где место есть и для твоих построек,
и облаков плывущих череда,
которая от зноя нас укроет.

Благословенны пастбища, луга,
сады цветущие, оливковые рощи,
реки, впадающей в залив, дуга…
и над рекою виадука росчерк.

Благословенны люди, чьи дела
оставили свой след недолгий —
они свои засеяли поля, взрастили хлеб,
как мы свой хлеб на Волге.

Благословенны те, чья доля высока —
прожили жизнь, не ведая упрёка:
апостола чертила здесь рука,
и отдыхала та, что родила пророка.

Bénis soient cette île, cette ville, ce toit,
Bénis cette contrée, cette mer aussi vaste
que l’océan de songe, un jour, qu’elle engendra;
cette terre prodigue d’amitié et de fastes.

Bénies soient les maisons aux murs crépis de blanc,
aux tuiles romaines faisant sonner le rouge;
ici est inconnu ce pisé accablant
qui suggérerait moins le logis que le bouge.

Bénis, le cortège des montagnes sans âge
où ton projet aussi vient s’inscrire en son lieu;
bénie, la procession changeante des nuages
dont l’ombre nous accorde un répit délicieux.

Bénis, le vert patchwork des prés, des pâturages,
et ces jardins en fleurs, et ces oliveraies,
ces rivières pressées de courir à la plage,
plonger sous le viaduc et se fondre à la baie.

Bénis, les hommes fiers dont les travaux passés
perpétuent la valeur d’une brève existence,
ces champs d’un blé qu’ils ont semé et moissonné,
pareil au blé volgien, par-delà les distances.

Bénis certains d’entre eux, de mérite plus haut,
qui ont marqué ces lieux de leurs actions parfaites —
l’apôtre qui traça le code le plus beau,
la femme qui sera la mère d’un prophète.

Пожар весны вступил в пору бессонниц.
Но город спал… Возвысив в небо шпиль,
собор смотрел – там в переулках сонных
ещё не видно было ни души.

Река катила величаво воды…
Беззвучно крылья подняли мосты.
Здесь тишина давно вошла под своды
и захватила крепости посты.

На площадях среди брусчатки мокрой
блестели лужи… Каменные львы
в домах, где с вечера закрыли окна,
завидовали сфинксам у Невы.

И вдруг волной многоголосий звонких,
курантами встревожив травертин,
ударилось с разбега в бронзу звонниц
внезапное беспамятство куртин.

И улеглось… И стихло… Всхлипы спали.
И крепость погрузилась в сон.
Лишь у Монетного,
как на часах, не спали —
копили медных переливов звон.

Embrasement vernal, vient le temps des nuits blanches.
La ville dort encore; sa flèche au ciel brandie,
le sanctuaire a beau surveiller la mouvance,
pas âme qui vive dans les rues endormies.

Le fleuve roule des eaux de calme majesté.
Les ponts ont soulevé leurs ailes silencieuses.
En réserve un instant sous les voûtes resté,
le mutisme investit la vieille forteresse.

Sur le pavé luisant des places astiquées
des flaques s’allument. Les lions en ronde-bosse,
jaloux des frères sphinx reposant sur le quai,
se morfondent debout sous les fenêtres closes.

C’est là qu’un carillon aux voix polyphoniques
tire de sa torpeur l’austère travertin,
et la claire sonnaille des courtines s’applique
à porter au bronze des répons cristallins.

Ce n’est pas long. La paix revient. L’émoi s’éteint.
Le fort à son repos légitime retourne.
Et la Monnaie sur le qui-vive
seule l’ajourne
car on frappe là-bas la musique d’airain.