Юрий Бердников - Любовь как таинство трактуя… Lamour declaine comme le mystere…

Осмыслить и понять…
И заново поверить.
Сомненьям подвести решительно черту.
Минувшего забыть утраты и потери—
как ставни распахнуть,
проснувшись поутру!

И с чистою душой,
и с ясной головою,
перехватив твой взгляд,
как тайны важный знак,
я улыбнусь:
что было там с тобою,
что здесь со мной—
другим, ведь, не узнать?

Зачем им знать? —
твои целуя руки,
твое в смятенье и в слезах лицо,
я принимаю все размолвки и разлуки,
ни перед кем не выступив истцом.

Faire le point, comprendre…
Et retrouver confiance.
En finir des doutes, une fois à jamais.
Oublier le passé, ses pertes, ses créances —
ainsi ouvre-t-on ses volets
matin au mois de mai!

Âme légère
et tête claire,
interceptant ton regard
signé du mystère,
je te sourirais:
ce qui t’échut là-bas,
ici ce qui m’échoit,
comment les autres le sauraient?

Et puis, pourquoi?
Je baise tes mains,
ton visage défait que larmes envahissent,
et j’accepte ruptures et chagrins,
sans demander à quiconque justice.

О нет, любимая, я не был Дон Жуаном.
В моей душе совсем другой изъян:
я забывал порой про час свиданья,
когда закат пылал и жёг бурьян.

Когда вставали бурные рассветы,
и полдня наступало торжество,
мне солнце опускалось клетью
в грудную клетку,
как в рудничный ствол.

И я один бродил по топким чащам.
Сквозь дебри шёл. И лес шумел листвой…
И мне казалось,
под шатром слепящим
земля дышала чёрным колдовством.

Je ne fus pas un don Juan, chérie. Du tout.
Si mon âme faillit, ce fut à d’autres causes,
et j’ai pu oublier d’aimables rendez-vous
car le couchant flambait sur des taillis en rose.

Au point de ces aurores purpurines,
ou au zénith quand triomphe midi,
le soleil m’était une benne de mine
plongeant dans ma poitrine
ainsi que dans un puits.

Et je m’en allais seul flâner dans les tourbières,
me frayer un chemin dans le maquis.
La forêt bruissante
m’était une arche de lumière
sur un sol voué à noire sorcellerie.

Знал бы названия тысяч цветов,
все перечислил бы – в них твоё имя.
В тайны проникнув стихий и стихов,
стал бы завидовать рифмам и ливням.

Вновь выбирая из россыпи слов,
выбрал бы осень и гроздья рябины …
Имя твоё – это горечь плодов,
гулкое пламя пожаров глубинных.

Если б поверженным демоном был —
в небо,
как эхо, плывущее мимо,
с губ бы запёкшихся,
шелестом крыл:
горы Кавказа! – в них твоё имя…

Fleurs par milliers… eussé-je su les noms,
je les aurais tous dits, en eux ton nom.
Secrets du ciel et du poème… les eussé-je percés,
me rongerais de jalousie
pour les ondées et pour les rimes.

Aurais-je encore à choisir l’or des mots,
ce serait automne, ou sorbier rubicond .
Ton nom est âpreté du fruit nouveau,
est flamme sourde des feux de fond
Eussé-je été le démon déchu du poète, —
au ciel!
écho en perdition,
à lèvres calcinées,
à ailes friselantes —
montagnes du Caucase!
en elles ton nom…

В тебе её я узнаю черты,
когда она без лишней суеты
головоломный вдруг свершает пируэт,
а я обязан разгадать секрет.

И смысл подспудный – вне твоих обид:
он на поверхности, и он – сокрыт,
и если б можно было проследить
во времени твои пути,
то оказалось бы: она и ты —
ворвались в окоём, в зенит,
как точки верхние стремительных орбит
двух ослепительно сияющих планет,
когда пространство сводится на нет.

En toi je reconnais ses us,
quand, l’air absent des ingénues,
elle opère un soudain retrait —
à moi d’en trouver le secret.

Celui-ci se situe hors tes heurs,
à la surface / en profondeur;
et si je pouvais retracer
tous les chemins de ton passé,
il apparaîtrait qu’elle et toi,
surgies au zénith de mon moi
sur deux orbites haut croisées,
aveuglantes et désirées,
vous êtes comme deux planètes irisées,
l’espace est aboli par leur éclat.

Где Гатчина, где Царское Село —
в какой мечте они забыты мною?
Им лишь с тобой, наверно, повезло:
ведь с ними ты живешь одной судьбою.

Они тебе насмешливо не лгут,
когда ты в парк приходишь с разговором,
и там всегда находишь ты приют,
что служит для меня укором…

Mais où sont-ils, Gatchina, Tsarskoïé Sélo?
Dans quel songe oublié de moi, quelles errances?
S’ils ont bonne fortune, est-ce encore avec toi
qui partages leur sort et vis leur existence?

Ni l’une ni l’autre, l’œil narquois, ne te mentent
quand tu viens dans le parc échanger quelques mots,
c’est un lieu que tu sais répondre à tes attentes,
et pour moi le défi n’est nullement nouveau…

Пусть настанет внезапно зима —
все уедут с тревогою в город…
И в холодном тумане лиман
пусть затянет мне наглухо ворот.

Среди зимнего моря ковчег
в островах затеряется скоро,
над равниною выпадет снег,
и закроются тучами горы…

Que l’hiver, là, brusquement se déclare —
ils fuiraient vite en ville, comme un seul…
Et le liman, son vent dur, ses brouillards
auraient tôt fait de remonter mon col.

Les navires surpris par le flot boréal
croiseraient au large sous le couvert des îles,
la neige serrerait la plaine dans son châle.
La montagne? Elle irait s’effacer dans la bruine…

Тяжёлые тучи нависли стеной.
И море свинцово темнеет.
И волны на мол набегают строкой.
И льдины, как парус, белеют.

И ставни в проулках стучат невпопад…
Становится тише и глуше —
прохожих развел по домам снегопад,
пугая несбывшейся стужей.

Но проблеск взметнулся – зажёгся маяк,
и неба полоска алеет.
И я под конвоем бродячих собак
брожу по приморским аллеям.

И вечер склоняет к раздумьям о том,
что жизнь – мимолётна по сути —
однажды холодным и сумрачным днем
вдруг скатится капелькой ртути,

что тонок поэзии трепетный пласт —
не смоет ли за ночь прибоем?
И только любви неохватная страсть
пылает над зимней зарёю…

De bas et lourds nuages barrant l’horizon.
La mer, au teint plombé toujours plus grave.
Les vagues, contre le môle donnant de l’étrave.
Comme autant de voiles, les crocs blancs des glaçons.

Et au bourg, les volets qui claquent en désordre…
Mais s’installe un silence ouaté et caressant —
la neige ainsi se signale aux passants,
ils désertent la rue car le froid pourrait mordre.

Une lueur d’espoir s’allume toutefois —
le phare! et dans le ciel, du rouge perce.
Alors, suivi des chiens s.d.f. de l’endroit,
je m’en reviens flâner sur la côte déserte.

Un soir bien fait pour la méditation:
la vie, au cours si bref, aux fins obscures,
qui par un jour gris, froid, peuplé de ces glaçons,
roulera au néant
telle une goutte ultime de mercure;

la poésie, tremblant embrun tout en finesse,
le jusant ne va-t-il l’effacer cette nuit?
Reste l’amour – ses feux débordants n’ont de cesse
qu’ils l’emportent sur ceux d’un soir d’hiver transi…