Владимир Берязев - Моя ойкумена. Лирика 1979-2009

Друзья, неужели
Здесь песни Ригведы когда-то звенели,
Здесь воды той смой первокупели?
Не здесь ли тибетские ветры напели
Нам разума радость и муку мечты?..

Но
чувства
забыты!
Четвер-
тый день
Солью
на спинах —
Борьба
идей.
Солью
и потом,
И пылью
троп —
Просто работа!
Просто работа!
Просто работа! —
ВОЙНА
МИРОВ.
Топот архара.
Круги орлов.
Сухости ярость.
И клекот слов.
Скалы и камни.
И грань хребта.
Камни!
Не видно ни черта.
Камни!
И как бы
Не шёл вперед,
В камень уткнется
Кровавый рот.

Русло сухое.
И сух арык.
Каменным кажется
Даже крик.
Друг каменеет,
Лопатой стуча.
Ах, до чего
Земля горяча!
Камни! И как бы
Не шёл вперед,
В камень уткнется
Кровавый рот…

Вчера лейтенант подорвался на мине.
Сегодня в заслоне, истратив запас,
Серега побрел по тюльпанной долине
С последней гранатой…
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
В какой-то час,
В мгновенье какое-то
Не забудьте,
Как закружили тюльпаны синь!
Как улыбался
Аллаху и Будде
В небо
взлетающий
с-ы-ы-ыын!
Руси…

А сын сказал: «Желаю, батя,
Повоевать в Джелалабаде!»
Он был и молод и горяч,
Он ухватил свой верный молот,
Чтоб молнией живой расколот
Был сарацинов клич и плач.

Но что ж молчание хранишь
Ты, знавший Шипку и Париж?..

В последний раз ты видел сына…
Охрипло горло муэдзина.
Над Гиндукушем встал набат,
И запылал Джелалабад.

О чем лепечет перепелка?
О чем напомнила карболка?
О чем ты стонешь, исполин,
Харбин знававший и Берлин?

О том, что рушатся ущелья,
О том, что нет тебе прощенья,
Хоть ты ни в чем не виноват…
(Когда б не этот «хазават»…)

О том, что ночью на Саланге
По-русски молятся «салаги».
Струятся души их, как пар,
Под смертный вопль – «аллах акбар!»
Спасать силком – пустое дело.
О доброте душа радела,
Но ты не в те пришел края
Класть жизнь «за други за своя».

Здесь на последний оклик: «Брат!»
Огнем дохнет Джелалабад.

Довольно, друг, проклятий и хулы,
Довольно преждевременных прощаний.
Я не прошу ни мира, ни пощады,
Я правды не хочу из-под полы.
Из-под полы, с оглядкой, на ушко,
В кармане кукиш, холодок под сердцем:
– Слыхать, опять не спится иноверцам!
Ан, золотым крикливым петушком
Кудахчет с телевышки комментатор.
– Что комментатор! Поголовно врут.
В Америке, слышь, отыскался Брут,
А победил – так сволочь и диктатор.
– Нет, нет святых, наглеет сатанизм.
И Брут нет, есть транснациональный
Картавый спрут – он силой инфернальной
Сосет народы…
– Этак пароксизм
Последний грянет.
– Непременно грянет!
Пошлятина и серость так и прут,
Ползут и душат – тоже добрый спрут.
– Да, доигрались. Мол, стираем грани,
А стерли зубы…
Милые мои!
Радетели России и семьи,
Родители намеков и шептаний,
Политик, экономик знатоки
Провидцы руку моющей руки,
Пророки всех брожений и шатаний,
Вам горла поперёк! – любой успех,
Вам невдомёк, что, может, больше всех
Вам! вам он нужен – лжи фальшивый колос.
Вы все рабы бесплодной молотьбы…
Неотделимо слово от судьбы.
Без голоса – не гаркнуть во весь голос.

Я погиб возле Трои.
Мы там с корешами троили.
Меня звали Патроклом.
А мать называла Петром.
Возле стен коммунизма
друзья меня в яму зарыли.

Возликуй, Капитал!
Пошевеливай вёсла, Харон!

– Какая же вера у вас, мужики?
– Нема ей! Своёму своя.
– А доля какая у вас, мужики?
– Работа, забота, семья.
– А где ж ваша воля?
Вольны ль, мужики?
– Вольны. Но не знаем про то.
– А слава-то, слава
есть, мужики?
– В вине она,
в ём – золотом.
– Не пьян, не с похмелья,
Но жажда палит.
Уймите же душу, друзья!
– Все выпито, парень.
А кроме того —
иная жажда твоя.

Я умер возле вечного огня…
Под стук ночной капели, в карауле.
Шел снег. Собаки лаяли в ауле.
С плаката вождь косился на меня.
Почетный пост. Или великий пост?..
Зима кончалась. Лишь один Корчагин
Сознанье леденящими очами
Смотрел на слёзы ангелов и звёзд.
А пламя трепетало на ветру,
Плясало в самом центре пентаграммы…
От лозунга-плаката из Программы
Мне тупо – стало муторно к утру.
Корявый огнь лизал мне сапоги.
«Калашников» мой сглатывал обойму.
Тьма не имела смысла. Было больно.
Упало сердце, и пошли круги-круги-круги…
Ночь без молитвы – каинова ночь.
Прерывен пульс на судорожном вдохе!
И чем короче очередь в итоге,
Тем пулевидней смысл многоточь…
и я
ушел
путем
метампсихоза…

Огонь погас.
А остальное – проза.

В белый полдень на синем кладбище
Он глядел в молодое лицо…
На овальную гладь фотоснимка,
На эмаль, что уже пожелтела,
На зернистый гранит пирамидки
И опять в молодое лицо.
Да… лицо… Вот и дата. И имя.
Имя… Чье?.. Имя было… Зачем…

Тень-лицо улыбалось открыто,
Так открыто, что чудиться стали
В нем какие-то искры движенья.
Блики снежного дня?.. Торжество,
Торжество было в этой улыбке!
Почему торжество?
Он запнулся,
Он смутился под взглядом прошедшим,
Так что паникой спертое сердце
Заметалось по камере тела.
И, не выдержав, он отвернулся.

…Креп морозец. Сорока присела
На рябину в соседней оградке
И просыпала снег на тропинку,
И пронзительно так закричала
В ледовитой пустыне кладбища,
Что шарахнулось эхо в кусты.
Он пошел торопливо и мутно
По тропе мимо старых и новых,
Мимо братства солдатского тлена,
Мимо пленных останков германцев,
Мимо наших, задушенных шахтой
Иль раздавленных, или убитых
Пылью, водкой, трудом, пустотой…
Он стремился, не видя дороги,
Побежденный, зажатый испугом,
Знак иной, непонятной свободы
Не приняв, как мессию еврей.

И сорока его провожала,
Стрекоча, и кресты обступали,
И светилось таинственно Имя,
И лицо улыбалось вослед…

Все больше нас – надменных и сухих,
Свободных и безапелляционных,
Размерявших на блюдцах порционных
Любовь и смысл,
Страдание и стих.

Все в пользу, все рассчитано, все в срок:
Когда войти, о чем распространяться.
Диета – символ веры сыроядца.
Разумность – долголетия залог.
Но не бессмертья…
Боже упаси,
От сытости и самосозерцанья.