Василий Макеев - Собор берёзовый

От гульбы, от долгих песнопений
Возвращусь в родную колею,
Лету на зелёные колени
Положу головушку свою.

И оно мне с нежностью великой
Поднесёт малиновый настой
И прикроет веки повиликой,
И омочит волосы росой.

И чтоб снам таинственным присниться,
Чтоб меня прохладой не вспугнуть,
Золотого жара медуницы
Мне насыплет вечером на грудь.

Я усну, как в омуте, глубоко,
И меня, забытого в траве,
За глаза просватает сорока
Молодой волнительной вдове.

Я не ждал от родины иного.
И, когда вернусь из забытья,
Прошепчу я лиственное слово
Про тебя, околица моя.

Потому что с отческой любовью
В целом свете можешь только ты
Положить мне землю в изголовье
И к ногам медвяные цветы.

Потому-то, смладу торопливый,
От напастей разных и от бед
Я лечу на зов твой терпеливый,
Как шальная бабочка на свет!

Какое счастье – посерёд степи
Увидеть лес глухой и разномастный.
Он топору с пилою неподвластный,
И ты в него торжественно вступи.

О, как вольготно стонут дерева
И заяц держит ушки на макушке,
Да собирают ушлые старушки
Сплошной сушняк с прикидкой на дрова.

Затеют лоси ль громогласный гон,
Витютень ли запутается в кроне,
Ведун-лесник спокоен на кордоне,
Он звероватый гонит самогон.

К нему по старой памяти зайди —
Пройдёшь на крепость славную проверку,
Совет получишь, как тебе жалмерку
Пригреть на обмирающей груди.

И, будто бы подслушав разговор,
Лес зашумит тягуче и согласно,
И ты бредёшь обратно безопасно,
Качнув кипрея ветреный вихор.

Осинки впрямь мурашково знобит,
Поддатый дуб скрипит, как старый сплетник.
Укромный лес с прозваньем здешним – летник,
Как хорошо, что он полузабыт,

Что понапрасну тень не растоптал,
Взаправду пахнет свежестью и летом,
Что на опушке с ржавым бересклетом
Тебе свистит разбойный краснотал…

Зароют меня в землю по колено,
Побрызгают водою из горсти,
И буду я, качаясь и колеблясь,
Весь век у палисадника расти.
Живительные соки чернозёма
Наполнят меня силой до краёв,
Душистая апрельская истома
Впитается в подножие моё.
На пальцах станут веточки ветвиться
И к солнцу подниматься щекотно.
Цветущей белоснежной рукавицей
Царапаться я буду об окно.
Забудутся досужие заботы,
Застенчивость мальчишеской любви.
По осени засыплю я заборы
Багряными сугробами листвы.
Зимой в объятьях висельной метели
Усну с мечтой о будущей весне…
И с каждым новым обручем на теле
Большая мудрость скажется во мне.
Среди высоких шелестных соседей
Я буду сам осанист оттого,
Что людям легче дышится на свете
От чистого дыханья моего.

Ну, конечно, с жизнью не играют,
От игры – мурашки по спине…
Даже реки русло выбирают,
Где положе, глаже и вольней.
У реки всего одна дорога,
Никаких обочин по бокам,
Балабонь от самого порога
И до моря синего пока…
Но бывает – реки колобродят,
Ледовой разламывают плен,
И босыми на берег выходят,
И целуют вербы до колен.
На приколах бьются плоскодонки,
Носят волны брызги на рогах…
А потом для большего удобства
Реки снова входят в берега.
Трутся тихо щёками о камни,
Смирных рыб пугают острогой,
И текут, играя желваками,
В пиджаках зеленых берегов.
И растёт над реками капуста,
И шумят цветистые луга…
Не хочу изысканного русла,
Не хочу вложиться в берега!

Я был у Дона,
на излуке Дона,
В степи моей, так странно дорогой,
И вдруг звезда мигнула с небосклона
Серебряной казаческой серьгой.

И мне приснилось
в девственную полночь,
Что всю-то жизнь в скаку и на бегу
Фетис – мой прадед,
иже Парамоныч,
Таскал на ухе знатную серьгу.

В бою смелы, в гульбе подчас угрюмы,
Но, свято чтя предания свои,
Его оберегали односумы —
Последнего заступника семьи.

И он не подкачал!
Воспрял из чуней
И взял своё у песенной судьбы:
Спроворил чад и ласковых чадуний,
По всей округе вырастил сады…

Как жалко мне, что я, уйдя из круга
В небрежные превратности строки,
Не продырявил трепетного уха
Для оберега – то бишь для серьги.

Но иногда в душе
легко и празднично —
Не всё ж волне крутые берега! —
Звенит серьгой задиристого прадеда
Донской излуки вечная серьга.

За спиною два десятилетья
Мирного весёлого житья.
Как зола остыла на повети,
Так остынет молодость моя.

Так уйдёт – её как не бывало
В будничный людской водоворот,
Только на песке у краснотала
Белые серёжки подберёт.

Я бы за неё не волновался,
Я бы за себя не трепетал,
Если бы не гнулся, не ломался
Буйный петушиный краснотал.

Если бы на смолкнувших причалах
В звездную веснушчатую сыпь
Часто бы тягуче не кричала
Кем-то потревоженная выпь.

И не по себе мне на рассвете.
Как бы ни был в жизни тороват, —
Но за всё печальное на свете
Я ведь тоже в чём-то виноват.

Потому с дощатого порога
Я хожу приветствовать весну
И лесному кланяться отрогу
За его отраду – тишину.

В травяном росистом многоцветье,
Заглушив печальный этот зов,
Я за два своих десятилетья
Разбиваю чашечки цветов.

В жизни может явственно присниться
То, о чём на людях не поём.
Если б птицей выпало родиться,
Я бы стал, понятно, воробьём.

О лукавой славе и огласке
Не было бы времени тужить.
Соловей рассказывает сказки,
Воробей чирикает про жизнь!

Дворянин-скворец живёт в хоромах,
Вечный смерд – воробышек лихой
Ветхое гнездо своё хоронит
За любой замшелою стрехой.

По цыплятам коршуны тоскуют,
Пугало преследует ворон.
Воробей сворует и сплутует,
Да не будет сроду уличён.

Знает он напраслину и лихо,
Весь в молве – от макушки до пят.
Но зато выводит воробьиха
По десятку сереньких чилят.

И каким бы бедам ни случиться,
Ни стряслась какая бы напасть,
В хуторах, посёлках и столицах
Воробьям бессмертным не пропасть!

Почему-то мне недаром снится,
И стою я твёрдо на своём:
Если б птицей выпало родиться,
Я бы стал, понятно, воробьём.