Виктор Ростокин - Собрание сочинений. Том 1. Священное одиночество

Мои ровесницы-старушки,
Вы в 41-м родились.
Истлели грубые игрушки,
Сошла на нет и ваша «жись».
Вы постарели очень рано
И вас теперь не угадать.
Лишь в сердце тягостная рана —
Ее не спрятать, не унять,
С ней нет возможности расстаться,
Вы с нею свыклись навсегда.
Родимых вас недосчитаться —
Печальна эта череда.
Я вспоминаю просветленно
Вас юных, с косами девчат,
И хоровод в лугах зеленых,
Как ваши каблучки стучат!
Вот стайкой дружной на прополке.
Вот на току. Иль у коров.
В колхозе вы трудились с толком,
Хоть – ни медалей, орденов.
Войной помеченные, позже
Не оставляла вас она.
Других вы женщин были строже,
Какая ведали цена
И доброте и хлебу так же,
И верности до донца лет.
Несли житейскую поклажу,
Я с вами рядышком, поэт,
И ваш поклонник неизменный,
И неизменный ваш жених.
Морщинки, седина и вены,
Судьбою битые под дых.
У Шкараборовой Маруси
Под повительным холодком:
«Ой, вы лебедушки да гуси!»
Мы хором нашенским поем.
Ох, дрожит в стаканах водка,
На ресницах же – слеза,
Михаил, Иван, Володька,
В балках высохла роса.
Где ж вы, где ж вы запропали,
Не выходите косить?
Рано холмиками стали…
Что же, вас теперь винить?
Оно верно, после драки
Кулаком не след махать.
Забубенные гуляки,
Упокоившаяся рать.
«Ой, вы, лебеди да гуси,
Вы куда?
– За окоем!»
Над Донщиной
и над Русью
Песня – жалость. В горле ком.
Я не стану расставаться,
Я останусь в хуторке.
Буду братом называться,
Удить окуней в реке.
И сушить траву, калину,
И рубить к зиме дрова.
Успокою Зину, Нину,
Подберу цветы-слова.
А как только свечереет,
На колодке (я ж казак!)
На гармонике ничейной
Я сыграю краковяк!
Чтобы вспомнилось былое,
Молодое, как весна,
И запамятовалось злое,
Лиходейная вина.
Да чтоб в душах полегчало,
Смех звенел (он знак красы!)
Мелодичный и венчальный
Вплоть до утренней росы!

Что ж ты, донник разлюбезный,
Почернел в такую рань?
Золотистый цвет в небесный
Ковш сронил, как будто дань.
Аль ты вспомнил тихомолком
Косоглазую орду,
Что на Русь напала волком
И посеяла беду?
Донник, донник… Дона радость,
Как чабрец и как ковыль!
Ты не умирай, не надо,
Ты земли исконной быль.
Я полью тебя слезами
И отборною росой,
Чтоб ты пламенел логами,
Равный солнышку красой.
Чтобы конь мой в желтом море
Плыл, не ведая преград.
Чтоб душа не стала с горя
Заполошной от утрат.

Люблю их грустные глаза
И лица в будничных морщинках,
А в них забытая слеза
И слово нежное «кровинка»…

Мои сельчане – земляки,
Вы на живой земле живете,
Как облака, как родники,
О коих плачете, поете!

И я за вас за всех молюсь,
Чтоб не сгубили вас пожары,
Чтоб освещали Дон и Русь
Всегда приветные Стожары.

И чтоб, исколесив весь мир,
В родимую свою глубинку
Левадой, где растет купырь,
Вернулись поутру «кровинки».

Мы все мечтаем умереть,
Мечтать, конечно, лучше,
Чем вдруг и вправду околеть,
А то – свалить на случай.

Чего ж обманывать себя
И тешиться геройством?
Жизнь ненавидя и любя,
В душе таится свойство

Не думать, что в любой момент,
В какую-то годину
Застынет кровь в развилках вен,
И примешь ты рутину

Ее, которая верна
Лишь Богу и Вселенной,
Пред нею рушится стена,
Не ведает измены.

Она не ходит по кривой
Иль около да мимо.
А кто она? Зови судьбой…
Но ей другое имя.

– В избе жена-злодейка,
На воле – подлый люд!
А ну-ка, черт, налей-ка!
– Ты нынче дюже крут.

Столешница вскричала —
Кулак окровенел!
– Нет у конца начала…
– Чего же ты хотел?

Азы познал – и ладно!
Наймися в пастухи,
Коровы вон в нарядах,
В лугах цветы – духи…

– Помалкивай, носатый,
И жуй свой жесткий хвост!
А я же двадцать пятый,
Тридцатый выпью тост,

Чтобы под мышкой чирей,
Чтоб чичер, жуткий чад,
Чтоб в этом мрачном мире
По праву правил гад!

Коли жена – злодейка,
На воле подлый люд!
Налей-ка! Пожалей-ка!
В аду ведь не дадут!

Не надо выть по-волчьи,
Коль хочешь страшным стать.
Сидит напротив сволочь —
Несложно распознать.
О, как он льстит безмерно!
Лицом румян, красив,
А пустит дым… и смеркнет,
Глаза ножом скосив.
Избавиться захочешь —
Натерпишься навзрыд!
Углы упрямо сточишь —
По кругу заюлит.
Ты круг располовинишь —
Предстанет ясным днем
И скажет тихо: «Видишь,
Нам хорошо вдвоем…»

Сквозь заросли цветов
Клубится дым похмельный.
Сто пляшущих голов…
О, грянул час расстрельный!
Вернуться? Никогда!
Зачем им куцый веник?
Худые невода?
С холодной кровью вены?
Толкутся и орут,
Швыряются деньгами.
А матери их ждут —
Окаменели в раме!

Хорошо быть алкашом,
На виду у всех качаться,
Без причины улыбаться,
Будто в доску всем знаком.
Не стесняться, что чумаз,
Что на пиджаке прореха.
Не дошел… Иль не доехал…
Через год… Иль через час…
Он не должен никому
Ни деньгами, ни участьем.
И, наверно, в этом счастье:
Все прощается ему!

В стенах заточил себя
И в углу все плачет, плачет:
«Упорхнула вдруг удача,
И погасла жизнь моя!»

Над темницею его
Между тем она кружилась,
Она звездочкой светилась
Ему в узкое окно.

А потом же в небесах
Запропала безнадежно.
Только кустик придорожный
В росах, будто бы в слезах.

Днем и ночью…. во все долгие века
Бабы борются за трезвость мужика.

Бабы борются и жилы свои рвут.
Видят, даром не пропал их «ратный» труд.

На бутылку мужики уж не глядят,
А мороженое сладкое едят.

Перестали и курить и матом крыть,
Спозаранку на работу выходить.

Они стали, как в младенчестве, как встарь,
Чуть картавя, на печи читать букварь.

Застоялась в жилах кровь,
В буднях серых почернела,
Я иду среди дворов,
Озираясь очумело.
Чу, над хатой дым вразброс…
Повидаюсь я с Иваном!
Рукавом утер он нос:
«Нынче ты, гляжу, не пьяный».
Сквозь оконное стекло
Звон церковный просочился.
«Сядь-ка. У меня тепло». —
«Я бы, Ваня, полечился…»
Самогонки дед налил
Неуверенной рукою.
«Скоко я ее попил —
Утонул в ней с головою!
Ить нутром хотел понять
Эту пакость и отраду.
А теперь чего пенять,
Что, мол, жизня не услада:
Ни жены и ни детей —
Как от зверя, они смылись!» —
«Ваня, мне еще налей.
Ваня, помолчи на милость.
Дюже плакаться не след.
Горько? Значит, сладко!» —
«Мудро ты изрек, поэт…
Сбегай за добавкой,
Чтоб исправней шли дела,
Поллитровку нá кон!
Пока спят колокола,
Будем пить и плакать!
Мешанину слов толочь,
Слева – ты, я – справа!»
А в окно глядела ночь
Месяцем кровавым.