Сергей Васильев - Стихотворения

Назло безумью он в пижаме
Жует глазунью, пьет боржоми

И жирным взглядом истукана
Глядит на жизнь сквозь дно стакана.

А видит, как ни странно, фигу,
Но слышит, слава богу, фугу,

Написанную неким Бахом,
Который тоже с прибабахом.

На горе сосна, под сосной весна —
Травки разные да цветочки.
Да еще полыхают заря-красна
И девчонка в синем платочке.

Под горой нора, а в норе дыра,
Словно рана да ножевая.
И спешит в дыру, как лиса хитра,
Моя жизнь уже неживая.

А в дыре сырой пир стоит горой —
То ли брачный, то ль поминальный.
А покрыты столы ледяной корой,
А накрыты едой инфернальной.

На дворе трава, на траве топор,
На дровах то урки, то орки.
И живет моя бедная жизнь с тех пор
В этой страшной скороговорке.

Так много звездных тропок и дорог,
Так мало некривых путей небесных.
Вот месяца исламский полурог,
Вот стая полуангелов любезных.

Вот целый сонм… Но нет, чему бывать,
Тому не я, мой Господи, виною.
Ведь Ты меня научишь убивать,
Когда они пойдут на нас войною?

Нету, Иосиф, твоих суббот,
В Божьей ладони черна вода:
Семь урожайных на кровь и пот
Лет не кончаются. Никогда,
Видно, не кончатся – не тучны
Эти колосья, а сволочны.

Ржа их не ест, не страшит кирза
Мальчиков, ползающих по горам, —
Каждый из них обвила гюрза,
Нежно покусывающая коран:
Радостно ей прокусить сапог
Каждого, в ком не Аллах, но Бог.

Карл ли у Клары украл коралл,
Шут ли царю подарил свисток,
Но никогда нас так не карал
Высокомерьем своим Восток —
Даже не скажешь, что он исторг:
То ли презренье, то ли восторг.

Се – Голиаф, что же твой Давид,
Бросив пращу и забыв дела,
Губы псалмами свои кривит,
Душу сжигая мою дотла?
И не кончаются кровь и пот —
Нету, Иосиф, твоих суббот!

Если ж и сбудется Страшный Суд,
Трупы раскормленных сих коров
Вороны разве что и внесут
В клювах под твой обгоревший кров —
Может, тогда лишь, разжав щепоть,
Выпустит имя свое Господь.

Что из того, дружок, что быть в фаворе
Дано не каждой, пусть и божьей твари,
Что даже херувимы в бутафоре
Нуждаются – не все же вор на воре,
Случаются порой и Страдивари:
Их скрипки безупречны, но едва ли
Слышны обычной человечьей своре.

Овечка тихо плачет в чистом поле,
А волк, ты погляди, опять в опале.
И родина кривится не от боли,
А от любви, которая поболе
Сырого плача о Сарданапале.
И мы не для того стихи кропали,
Чтобы ночами помнить о Тоболе.

Неважно что – компьютеры, арба ли, —
Но мы отчизну тоже ведь любили,
Хоть и стыдились: лаптем щи хлебали,
Белогвардейцам головы рубали,
Под танки лезли, Господу грубили.
А нас еще при жизни закопали —
И долго трубы медные трубили!

Твоя неправда, Господи: не стыд
Ведет к греху в парче и парике,
А память по утраченному раю.
И если девка старый срок скостит,
Век поплывет по быстрой по реке
Не к Бельджамену, а к Берке-Сараю.

А мне брести по желтому песку,
Которому извечно суждено
Давиться белой костью осетровой.
Реке не расплескать мою тоску,
И на Руси по-прежнему темно
И холодно, как в яме оркестровой.

А скрипки где? Где скорбный дирижер,
Зажавший мирозданию уста
И плешь затмивший серой горсткой пепла?
Настанет ночь. У рыб начнется жор.
И унесут разбойника с креста.
Тогда-то и поймешь, что жизнь ослепла.

Степной волчонок, будь поводырем,
Неси меня средь незнакомых трав
К приснившемуся детству и обратно.
И если боль пространства кратна трем,
Боль времени – Ты, Боже, вновь неправ —
Непостижима и тысячекратна.

Живешь, запоминая имена,
И вдруг услышишь шепоток из ада:
«Луна не знает, что она луна,
И ты не должен знать, кто ты. Не надо

Бояться смерти. Слышишь звон цикад?
А кто наслал их – Борхес ли, Тарковский, —
Совсем не важно. Важно, что закат
И что у жизни запах стариковский,

Что все болит Адамово ребро
И нет вокруг ни доброго, ни злого,
И только слов живое серебро
Еще способно перелиться в Слово».

С грибницею гробницу то роднит,
Что там и там бессмертие хранится:
Грибница дышит, и поет гробница
Простыми голосами аонид.

И жизнь, как не сказал бы Парменид,
Равно в обеих тужится, зернится,
И времени лишь стоит накрениться —
Враз вырвется и не повременит.

Начнет щемить печалью молодой,
Хозяйничать над мертвою водой,
Вотще меняя времена и числа,

Смущая нас картавостью скворца
И желчью пчел – спросить бы у Творца,
Зачем он в звук вложил так много смысла!

Я-то знаю, что будет со мной в стране,
Бога вспомнившей, Богом забытой,
Где, пройдясь в сапогах по сырой стерне,
Я вернусь к тебе неубитый.

Мне обычай холопский давно знаком:
Где болотце, там позолотца.
Только лучше пройти стерню босиком,
Чтоб о душу ее уколоться.

Вот тогда, улыбнувшись судьбе слепой,
Мы на жизнь поглядим без страха.
Вот тогда-то и будет любовь и боль,
И не будет тщеты и праха.

Светлый ангел пошел кружить
И седьмую сломал печать.
Ты не знаешь, чем завершить,
Я не знаю, с чего начать.

Если правду сказать, страшит
Эта страсть чепуху молоть —
Не Господь, а червь сокрушит
Нашу душу и нашу плоть.

А о том, что потом – молчок,
В этой полночи ты да я,
Горемычный и злой сверчок
Несподручного бытия.

И, когда пойдем на дрова,
Мы с тобою слезу утрем —
Что поделаешь, дважды два
Не всегда равняется трем.

Бог и червь – они заодно,
И не держится свет в горсти.
Завтра будут хлеб и вино —
Хоть за это меня прости.

Если бедность не порок,
То и горлица не птица,
И растерянный пророк
В край родной не возвратится.