Лазарь Соколовский - Крохи бытия

И на дорогу, схватить ускользающий промельк
мысли, росою сверкнувшей под первым лучом.
Как все казалось неважным, нестоящим, кроме
этой минуты, когда и конец нипочем…

Месяц всего-то назад, ну, пусть два промелькнули,
и как отрезало. Все потускнело вокруг.
Сердце поэта заблудшего жаждало пули
так же ль, как два (до и после) глядели на крюк?

Что здесь первично? вторично? Заложники ритма,
где словоблудье с живым еще пульсом роднит,
время отрыва подходит… А если молитвой
стих не случится – путь к высшему напрочь закрыт?

Как дисгармония мира, февраль нескончаем,
реки мелеют: уже Ахерон переходится вброд,
сгинул охранник. Терпенье дотянет до мая?
Смутно. И тело уже от души отстает.
2

Шестого февраля пришла зима.
Шел год 16-й начала третьей эры.
Узнать, кому был близок Каллимах,
отец библиографии, манеры

не позволяли – слишком был далек
учености налет александрийской.
С поэзии ж его лишь сотня строк
осталась и скорее для приписки

к тем профессионалам, что пришли
чрез толстые буклеты антологий.
Не выпало иначе – исполин
начитанности брел не той дорогой.

Поэзия легка, ее накал
не только в содержании на деле:
Арес был туп, как всякий генерал,
еще Гомер певал, зато в постели…

Как двух слиянье душ – всего пролог:
любовь любовью, только жаждет тело
еще чего-то, что Гефест не смог.
Слегка лишь Афродита покраснела…

Возможно, не об этом он читал,
край созерцая нефтяного шельфа.
Прикинуть, сколько желтый тут металл
нагрел бы рук… Он верил в Филадельфа

как в справедливость, не склоняясь ниц
и сохраняя право неучастья,
где книги еще как горят! «Таблиц»
остался свод, ну, и стихи, к несчастью…

Шестого февраля сменился вид
со снега ль? Третьей эре ль не до песен?
Рожок судьбы: он просто был забыт.
Я не забыт – я просто неизвестен.

Я был, наверно, неплохим отцом,
перемигнувшись, сыновья сказали б.
Переросли телами, но лицом
похожи все-таки, и спутаешь едва ли.

Страна сменилась, обжитье квартир,
а в общем не утрачен дух читальни.
Мне с ними шире становился мир,
как с женщинами глубже и печальней.

Я знал, не узы кровные роднят,
хотя и в этом привкус есть особый.
По жизни я ль их вел, они меня —
карабкались и падали бок-о-бок.

Да, их возил в колясках по лесам
московским или загородным – всяко,
но по тропинкам строки плел и сам
глазами их глядел на пир двоякий.

А впереди бежал наш верный пес
свидетелем семейной благодати.
Взамен молитв им с измальства привнес
к природе склонность, к меньшим нашим братьям.

Как рано были книги: волшебство,
бездонность сказок – корни подсознанья,
на рост Толстой и Гоголь… Но всего
скорей мы им пример порою ранней,

а там, что перетянет, от краев
родных или чужих придут к сравненьям.
Мы сами в детях любим их? свое?
намек на сходство? тягу к продолженью?

На то и диалектика: Гольфстрим
подобья размывается в дороге.
Вот выросли. Надеюсь, неплохим
отцом был. Может, главное в итоге.

Последний день зимы. Ветра, ветра
с природой календарной вне согласья:
подумаешь, мол, оттепель вчера…
Весне не развернуться в одночасье,

зимы не сдвинуть снежную кровать
одной за пару дней. А я-то, мы-то —
привычно в окна пялиться да ждать
в осколках притаившегося быта,

не вне застоя внешнего – внутри,
где волю сами туго спеленали
на всякий… День протянется, два, три —
гудит пурга, опять зима скандалит.

В норе теплей, повременим чуток,
пока напор весны не перевесит,
а там и в полный голос… Что ж, восток
зажжется, не дождавшись чьих-то песен,

призывом чудаков, что к полыньям
влекомы, к лебединым хороводам,
к подснежникам – к заначкам там и сям
как будто оживающей природы.

Под кровлями уже капель в ручьи
свилась. Громит прибрежные торосы
прибой. И гуси тянутся в ничьи
пока угодья и кричат без спроса

на паводок, нахлынувший под лед,
которому теперь уж не до лени.
В последний день зимы зима не в счет —
вступает жизнь в иное измеренье.

Весна как вызов: жив или не жив
в природном, в государственном засилье.
Мотив борьбы – единственный мотив
в том хаосе, где еще держат крылья.

Начало марта. Вынужденный взлет
над будущностью в общем-то невнятной.
И снова выбор: ринуться вперед
или неспешно в память – в путь обратный,

в тот хаос вне сознанья, что несет
в себе самом потуги к расслабленью.
Начало марта. Трескается лед.
Исходный паводок толкает к обобщеньям.

Как водная стихия, так земля
деревьями, песками, камнем дышит.
В текучем ощущает слух и взгляд,
в застывшем – только слух и много тише.

А больше осязанье. Как сквозь мрак
неведомого, чувствуют скитальцы
тропинку, уводящую от благ
куда-то вглубь, так стоит верить пальцам.

В отзывчивости нашей дело, ей
порой терпенья просто не хватает.
Обнять могучий дуб – и от корней
через кору, как пульс, струя такая

затянет в танго жизни от времен,
когда и ствол не стан, а так… былинка.
Еще я не был в мыслях даже – он
уже тянулся к свету из суглинка.

Какая сила изнутри, извне
дает начало, а затем Светилу
на полотне равнинном, на стене
гранитной мазать пятна хлорофилла?
И нас не эволюция ль вела
путем преображенья в дикой чаще,
вниманья больше душам, чем телам,
при этом уделив в надежде вящей,

что мы с тем током вырастем стократ,
деля дыхание общее с природой?
Успеет ли наш разум взвиться над
не первым испытанием исходом?

Мне будто подан знак через кору
и синь, что льется сквозь густую крону:
бесследно не исчезнем, не сотрут
с доски заветов высшего канона,

где круг не замкнут – движут рамена
галактик звездных мыслящие силы.
Пусть это будет Бог, чьим письменам
все отразить, что есть, что будет, было…