Лазарь Соколовский - Крохи бытия

и роковой приговор отложи – не пришло
время вот так оборвать недопетую строчку.
Как одинокому дереву ни тяжело,
только упрямо в апреле разгладит листочки,

чтоб возрожденьем откликнуться в троицын день
зеленью плачущих, тонких, струящихся веток,
где растворится в финале угрюмая тень,
струнные взмоют, весенним дыханьем согреты.

5

«Манфред». Трагизм нарастает. Но это еще
не настоящая драма, скорее либретто,
где соблазнили альпийские кручи, расчет —
музыкой отгородиться за схожесть с поэтом.

Рок караулил обоих, но как далеки
их корабли друг от друга, не сблизиться в главном:
гордость британская в первом – российской тоски
море в другом, тот упорный бунтарь – и бесправный

этот, в себе не уверенный гений, навзрыд
что лишь пытался шатнуть неподъемную стену.
Первая часть от себя, оттого и болит
сердце, что дальше случилась стихами подмена,

дальше чужое: фонтаны, страстей лебеда,
духи на флейтах верхом, черт, ударникам сродный…
Вместо расплаты за избранность – так, ерунда
вышла, скорее пародия глуби природной.

Все уничтожить? смолчать, сохраняя лицо?
брать на концертах цветы, притворяясь, что квиты?
может, начальной закончить, и дело с концом,
тайную рану потомкам оставив открытой.

6

Что-то внутри надломилось, в призые «держись!»
вдруг усомнился, в миноре борьбу отлагая.
«Пятая» шла от «Четвертой», такая же высь,
глубь погружения в бездну, но мука такая,

что не озвучить словами, а тут еще хмарь,
притормозила весна и любовь запропала.
«Первая» солнцем полна, но тогда был январь,
в молодость вера с надеждой вели поначалу.

Траурный марш теперь спутником – отклик войны,
как на холстах Верещагина – мертвым просторно.
В светлом, казалось, анданте рыданья слышны
жен, матерей под прощальные плачи валторны.

Что-то меняться должно: уже вальс – не вальсок,
тот, что тревожил студентиков в тесном манеже.
Годы работы, однако, уходят в песок,
сколько башкою ни бейся, а люди все те же.
Взмоешь над схваткой – один, как всегда, окаем
пуст, лишь застывшего зала упрек? ожиданье?
Просто решится загадка, маэстро: живем
лет еще 5 или 6, ну, а дальше – молчанье.

7

Вот он, последний порыв, на который скопил
столько любви и отчаянья – еле вмещает
сердце больное, душа поседевшая, пыл,
что поубавился, в сваре житейской мельчая.

Песню дороги в «Шестой» начинает фагот,
дальше на детство и юность откликнуться скрипкам,
молодость вальс отыграет, признанье, почет —
все промелькнет, самосуд не смущается пыткой.

Будто заказанный марш преступил апогей —
строй одноликих двуногих гремит сапогами,
смолкли дневные свирели – сквозь мрак у дверей
призрак, не призрак… Дареный заступник не с нами.

Но тут не реквием вовсе – скорее уход
в долгую русскую зиму, в скамьи и качели
прямо у клинского дома. Природа вздохнет
и отзовется весной эхом виолончелей.

После премьеры дней 10 – и полная тьма,
и расслабуха как будто… Но дальше – ни звука!
Если б поэзия вовсе не шла от ума,
это была бы совсем невозможная штука.

* * *

Что ж, и тебе, подмастерье, пора за итог,
но, как предшественник, тему закончи, не прежде.
В нынешней хмаре духовной Чайковский – глоток
воздуха, света и невоплотимой надежды.

Снова страна на распутье, однако вино
дивных симфоний уснувшую волю вскружило —
хоть попытаюсь, подумал, а там заодно
кровь подостывшая вдруг понесется по жилам.

И понеслась, свой сюжет сопрягая слегка
с тем, где его вдохновенье терзает до дрожи.
Что-то в натужном рассвете кропает рука —
ясно, что слово не музыка. Ясно. Но все же

сколько молчание хуже… Оркестр, играй! —
жизнь не пустячна с явлением прежних великих.
Пусть не сложился апрель – приближается май,
чтобы не дать вдохновенью застынуть на пике.

Та же глухая пора, но и тот же простор
удостовериться – мир ведь не только жестокий:
как и всегда, где природа играет мажор,
там и слова сопрягаются в нотные строки.

Раздался б клич: дорога дальняя! —
кто сомневался, двинул сразу бы?..
Неделя светлая, пасхальная,
копилка чувства, кладезь разума.

Какая ж тяга: годы, зимы ли —
клубок отмеренный смотается
и пусто в доме, словно вымыли
с полами дух живой… Забавница

шепнет лукавая: мол, нет конца
утрам прозрачным – кроет инеем.
Чего же ждал, когда растеплится,
с землей чтоб слиться как святынею,

чтоб лето подгребло поближе бы
к двору зеленою порошею,
береза звездочками рыжими
присыпала тропу заросшую

в сад преданный, где б в цвете вишенье,
где спит любовь – пора начальная
преображенья, в свет над крышами
слова вплетались бы случайные

или под чьим-то высшим помыслом…
Увы, не с нами – где-то бродит вне…
От рождества апрель несло на слом,
в природе глухо, как на родине,

и некому следить-выслеживать,
что парки понавяжут древние.
Была мечта – как будто не жили:
Фавор расплылся над деревнею.

Картишки ль так легли игральные,
фальшиво ль прозвенела здравица —
уходят ввысь круги пасхальные,
а нам никак не воскресается.

Девочка, играющая в…
да не все ль равно, во что играем —
в классы от черкизовских сараев,
в книжки до лонгайлендской ботвы.

Женщина, кружащаяся по
время подводить черту куда-то, —
поверх мифов вновь с таким же братом,
только не смешаться бы с толпой.

Выдумщица на бес-плотном шаре,
как у Пикассо, с изломом рук,
что ее изменит, что состарит —
тот же детский из-под век испуг.

Как играть на колченогой флейте
траурный торжественный хорал —
та ж мольба: вы только не разбейте
хрупкий театральный идеал.

Юбилей… года заемной тарой:
дети, неудалая семья…
Да и кто решится ей под пару —
на песке одна лишь колея.

Большую сознанья половину,
синей птицы звездную кадриль,
так и пронесли Ефим-Марина,
как у Меттерлинка Тиль-Митиль.

Оттого скорей и одинока,
что не в доме билась, не в стране.
Я случился как-то ненароком,
да сбежал – уж слишком не по мне