Лазарь Соколовский - Крохи бытия

Как тут, когда второпях
прет такое смещенье понятий
о героизме, какие
трагедии – цирк шапито!

Думалось, время сползет
и замученных, и вертухаев,
от разливанного моря
водки очнется народ.

Дети вчерашних детей,
грезилось, двинут в музеи,
вздрогнет забытый катарсис
в амфитеатрах опять.

Кто ожидал бы, что им,
казалось, в годах электронных
взросших, где столько дорог —
кайфом тупой Колизей!

Хлеба и зрелищ бы… Что ж,
спорт есть спорт, но когда вместо пленных,
бьющихся на смерть за жизнь,
хлюпики тыркают мяч!
Цезаря, Брута взамен,
где тоже тщеславья без меры,
только возвышенный долг,
слава превыше всего —

воры, пигмеи пришли
от зловещих провалов лубянских.
А миллионы – ура!
Муза, как это снести?

Нет, не высокий сюжет
нам подкинули новые боги,
если смиренье в ответ
или тупой фанатизм.

Время пародий, увы, —
быть подпевалой в спектакле,
что разыграла толпа
ради все тех же монет

к трону прорвавшихся, кем
рабски увечен, увенчан
очередной простачок.
Звездам, как девам, краснеть…

Вопли где жен, матерей
где неизбывные плачи,
тех андромах и гекуб
где пререканья с судьбой,

что заплутала опять
в низменных наших страстишках
ради ль того, чтоб сложил
эпос бессмертный слепец?

Муза, с чего же теперь
манишь к извивам изящным,
где поэтический блуд
затемно стянет строку

набок куда-то, не вглубь
да с оглядкой на прежние слухи,
где, представлялось, не так
был безнадежен абсурд?

Шире вселенной спираль —
наша воронка все уже:
близится новой войны
неумолимый виток.

Иеремии зарев,
жалкий вой полудурки Кассандры
приостановят прогресс?
зуд продвиженья смутят?

Копьям на смену, мечам,
где не мышцы решали, а храбрость,
серость наука взвела —
ядерный вздернулся гриб!

Муза, уж речь не идет
о достоинстве, мудрости, чести,
жизнь популяции – пыль,
дунул – как не было нас.

Да и когда б лишь «венец
разума» – стонет Природа,
пара веков – и Земле
в космосе не устоять…

Боги всесильные, вы
притерпелись как будто, смирились —
силы какие-то вас
тоже гноят на цепи?

Мы под спецслужбами – вы
от заплечных своих осторожны?
Трубам архангела петь
машет какой Демиург…

Ваши ли, наши ль вожди,
судя по мифам, не те уж,
сказки смещаются в явь —
в эволюцию наоборот.

Или поэзия врет,
то сгущая, то путая краски?
Муза, тогда подскажи,
как с этой тропки свернуть.

Вот бы оттуда начать,
где гекзаметры спорят с оружьем,
может, иначе б пошло,
хоть и там не спасла Илион

хрупкая ты… Что ж, и мне
от парадной стены краснозвездной,
от саркофага туда,
где Эгейское море грустит…

Плыл август. Лето истекало
с жарой и сушью, и уже
кленовый лист дрожал устало
на предпоследнем рубеже

к желанной осени. В зените
румяной щедрости земли
взвились хромающие нити
гусей-подлетков. Дни сошли

рождеств и роста – птичья братья
как будто щупала маршрут,
которым к новой благодати
стремиться встречь. Пяти минут

и не пройдет, как опустеет
без их сумятицы жнивье,
нам лишь вослед, свернувши шеи,
несовершенство клясть свое.

Опора высшая сместилась,
не завершив предельный круг,
где им – в просвет, а нам бескрылость,
бессилье внешне крепких рук,

от созерцанья к разрушенью
скользящих в праздной суете,
утратив естество творенья
и, значит, ценности не те
приняв за веру. Хоть надежде
на бабье лето впереди
еще маячить, но не прежде,
чем беспросветные дожди

сольются с золотом поддельным,
задернув серым полотном
былую синь, и оба бельма
до щелки сдвинутся. Уйдем

в иную явь, или усталость
не победить и в этот раз?
Преображенье продиралось
природой, вновь минуя нас.

Кленовый лист держался еле
на ветке, схожей на насест,
кряхтели старые качели,
вороний лай гремел окрест.

Ужель закончиться поэме
приметой с ранних с похорон —
а вдруг отложен лишь на время
Преображенья светлый сон?

Перед закатом на краю
смещенья сумерками света,
он вдруг увидел тень свою,
там заблудившуюся где-то,

где еще нет его, еще
не оборвался стих последний,
где должен быть предъявлен счет.
И кто-то топчется в передней,

но не заходит – не пришло
еще назначенное время,
еще не ночь, еще светло,
еще конец совсем не в теме.

Да и какой конец, когда
явленье сил необоримо:
прибрежный галечник вода
штурмует. Тень проходит мимо,

лишь приостановившись, при-
щурив сросшиеся веки.
Или он сам плутал внутри
иных миров, где те же реки

спускались к морю, тяжкий груз
с рук на руки сдавая, ивы
клонились ниц, и местных муз
кружился рой, дуга залива

очерчивала бег минут
ухода тела, солнца в тучах…
И тень души осталась тут,
у кромки вещности текучей,
где легкий бриз качал ладью
с бессмертной лирою Орфея,
перед закатом на краю
смещенным светом пламенея,

где размывались тыл и фронт
под песнь нездешнего поэта,
и расширялся горизонт,
объемля мир и тот, и этот.

Октябрьский подводя итог
стремглав промчавшемуся лету,
сознать, что растранжирил лепту,
до древа не довел росток.

Когда, за скрипкою летя
четырехстопным ямбом прытким
(пусть были ранние попытки
и неуклюжими хотя),

послушаться б учителей,
собой что оставались в розни…
Да, можно крыться, что из поздних,
что сносит жизнь без якорей.

А ведь у музыки подчас
в плену срывался строй попсовый,
случалось, подбивало слово
в очередной отрыв от масс,

откуда вышел и кому
служил по совести полвека —
но тем ли… Пусто по сусекам,
прирос к привычному ярму.

Не взбунтовался и тогда,
когда заматерел и рядом,
казалось, вызов – плыл со стадом,
хоть чуть в сторонке, в никуда.