Лазарь Соколовский - Крохи бытия

Да как отбиться насовсем
от глины отчего застоя,
от лебеды и зверобоя
в жемчужной утренней росе?
Сбежать от женского тепла
и сыновей подпитки с тыла…
Куда бы скрипка завела,
просодия куда б сманила?

За то и платишь: в поддавки
пытаться частью оробелой
играть в искусство… Жизни целой
ему не хватит! Не с руки

сказалось то и то сберечь —
как семена напрополую
швырять… Уж срок, и сбросить с плеч
пора суму полупустую,

под роковую ворожбу
когда не рвался к высшей цели,
не перекраивал судьбу
за тихий свет в конце туннеля.

Кропал, урвав по мере сил
от быта крохи, и с успехом,
друзья кивали, жизнь прожил.
А что в балансе по сусекам…

Всего-то лет наперечет,
едва ль расплатишься собою —
когда искусство не спасет,
то не спасет ничто иное.

И, конформист, спешу нагнать
хотя б в оставшемся отрезке
птиц отлетевших, в перелеске
неизбываемую стать

осеннюю, и сгоряча,
забыв про боль, тащусь за словом,
чтоб ритмы затянули снова,
прощальной музыкой звуча.

Почти два столетья… Кто вспомнит о Керне —
так, был генерал как собачка при ней.
Насколько же классика ярче модерна
по духу, настолько по плоти скромней:

домишко не очень, а что об аллее
сказать – то всего-то шагов с 50.
Зато горизонт становился светлее,
лишь тайный огонь полыхнул невпопад!

Загадка ж малевичского квадрата
проста – плоскостопие будничных дней.
Но как без романтики жизнь скуповата,
так приспособленье пошлей и подлей,

чадит себе тускло в запое, в засилье
чиновных, охранных лоснящихся рож.
Ему не расправить подрезанных крыльев,
хотя и свалить за кордон невтерпеж

от этой «великой», от этой «могучей»,
как грубо сколоченный Ноев барак,
обернутый сетью родимой колючей
по контуру, что замыкает общак

на том семихолмье, что к третьему Риму
причислил себя, не пытая о том,
что первые два, проскользнувшие мимо,
куда попрочней – а туда же, на слом.
Модерн, вроде, вызов, но там ни листочка
живого, хотя бы сиреневый куст
от Врубеля! Контуры, линии, точки —
мол, внутренний мир… Как однако он пуст.

Когда б Сирано с неприклеенным носом
за шпагу и Телль натянул тетиву!..
Сентябрь на закате, тяжелые росы
накрыли сухую по лету траву,

чтоб, отзимовавши, очухалась к маю,
пустив хоть бы поросль от старых корней.
Надежды серьезной и я не питаю —
чем старше, запросы скромней и скромней.

Но как впереди ни туманно, ни пусто,
в прагматике арта глубокий застой —
романтика светом пронзает искусство
совместно с любовью, своею сестрой.

В Михайловском пусть ей обыденным фактом
питаться – страстинкой двух тел молодых,
но лишь колокольчик прощальный по тракту —
вослед напоенный поэзией стих.

А без божества, как и без вдохновенья —
смещенье заведанных координат:
от голого разума вкупе с уменьем
скандалит безжизненный, черный квадрат.

Опять березы и осины
толпятся в черном у крыльца —
очередные годовщины,
и речи, речи без конца.

В «служении литературе»
какой-то выспренний запал —
а просто следовал натуре
и, как сказалось, так сказал

под интонации Шопена,
разбросанные второпях.
Весна стояла по колена
в еще не высохших слезах.

Как будто август обернулся
на май в исходе, к той поре,
когда, казалось, мир проснулся —
сирень вскипала во дворе,

хор смолк уже, но птичье пенье
гремело сквозь иконостас.
Мы подчиняемся служенью,
когда оно превыше нас.

Нам выпало кружиться возле
случайных прихотей эпох
с попыткой внять – что будет после.
Судить не нам, помилуй бог.

Размытый лик в оконной раме,
в недалеке могильный прах…
Играть в слова, дышать словами,
оставшись здесь не на словах

бульварной критики, что злее
не станет – некуда уже,
не в доме даже, что музеем
случится все же – на меже,

увы, застроенного поля
по мановению блатных,
где узнаваем был дотоле
деталями, что вжились в стих.

Пока хулой чернила площадь
по осени предгрозовой,
с ольховой поредевшей рощей
срываться в высший непокой,

лишенным суеты, что мимо
незамечаемой текла.
И возносимым и гонимым,
обиды выжегши дотла,

на перевозе, перепосте,
преображая звуки в плоть,
у пруда перекинуть мостик
в иную глубь, в иную водь.

Там по сошедшимся приметам,
куда не сунется провал,
на призрачной границе лета
как будто в Лету отплывал,

где упокоивались бури
в соседстве с этой простотой.
Служение литературе…
Чему мы служим, боже мой…

Здесь бабье лето – осень всю, тепло
до декабря бывает, лишь ночами
заиндевеют крыши, за стеклом
капель тогда забьет под каблучками

лучей привставших. Потянувшись всласть,
сбежав от полубденья-полуспячки,
скорей за дверь – занять или украсть
горсть мудрости хотя бы из заначки

притормозившей ясности, пока
ее не замутнит стезя иная,
обряженный когда, как истукан,
лопаты выгребаешь из сарая.

Но и скрипя по первому снежку,
заведомо прибавившему света,
еще сгоняешь зимнюю тоску
картинкой ускользающего лета.

Угрозы севера – пустяк, ослабла нить
начал исходных, пахнет гарью в мире,
круг низший завершается, спросить
каких богов, назначенных в псалтири

для временных насельников земных,
как приостановить исход хотя бы…
Однако здесь тепло, и смутный стих
цепляется за снежный отклик слабый.

Отложим плач: час икс не наступил
на нами же оставленные грабли —
созданье ль утеряло прежний пыл,
что осень уплывает, как кораблик?
Мы на распутье снова, и куда
ему теперь: направо, влево, прямо…
А годы утекают, как вода,
остаться б, слившись с этой панорамой,

сезонную нащупывая связь
с природой, обреченной на кочевье,
и сбрасывать слова не торопясь
под ветер, обнажающий деревья.