Лазарь Соколовский - Крохи бытия

Как не дается ничего задаром,
так с осенью игра – скорее блиц
и то в подставу. Пусто на бульварах
не столько внешне выцветших столиц.

Московский подгребет, парижский трафик
из памяти, где свалено всего
навалом из событий, биографий.
Где ж преклонить колени – у того ль,

кто начинал поденщиной до пота,
или того, кто сразу напролом?
Судья найдется, глянет на работы —
что сам оставил кистью ли, пером?

«Я памятник воздвиг…» – Нерукотворный?
«Тропа не зарастет…» – Ни боже мой!
Когда б одни устаревали формы —
сдвигаются основы, как ни строй,

день сокращается шагреневою кожей,
и не спасают кофе ли, табак,
ночные вдохновенья… Подытожим:
есть книжный, есть роденовский Бальзак.

Но уж замшела бронза, а читают
по интернету, так… ученый муж
какой мелькнет – и пусто на Распае
невдалеке от толп на Мулен Руж.

Лет полтораста вон – и не случаен
исход от схваток послеродовых:
Париж уже арабский по окрайнам
на треть почти! Что сделаешь, увы.
Искусство не морочится приплодом,
а тот подспудно копится во мгле —
не вдруг переселение народов
«сюрпризом» обернется на Земле.

С чего б художник грезил о победе
искусством изможденной красоты
под шелест человеческих трагедий,
за призраком в погоне, где и ты

то рвался за богатством в римских копях,
то сотня авантюр – в кармане вошь,
женился было все же и в Европе
на даме знаменитейшей… И что ж?

Колоссы не колосья, их считают
эпохами, но если крохи уж
и на Парнасе – пусто на Распае…
Хотя, мой бог, причем тут Мулен Руж!

Как будто внове: тыщи по секс-шопам,
а по читальням сотня или две.
Законы джунглей – выживаем скопом,
пророкам и в Париже, и в Москве

кредита не покрыть, оскудевает
рука дающей, вот уже запрос
сверх сил ее, к провалу мчится стая
под грохот обезличенных колес.

Что Анна остановит поезд скорый
на час какой-то, право, ерунда…
Бульвары притормаживают город
от срыва, по инерции – куда?

Колоссы нынче листья подметают,
когда б в арабских дебрях только глушь…
Скульптуры, книги… Пусто на Распае,
хотя и нет толпы на Мулен Руж.

Желанья, что влезают в промежуток
меж подлинным и мнимым, всякий день
уже иные – мы давно не тут, а
там, где истончается шагрень…

Исчезла… Слава, вроде бы… Но сносит
великие свершенья на смотру
куда-то вбок, где провожает осень
любовь, так и не спасшую игру,

где Мулен Руж еще гремит канканом,
как будто город сдан абы кому,
и на Распае старые каштаны
уж облачились в снежную чалму.

Бульвары… те же страсти, те же птицы,
саврасовским подобные грачам,
и та же тень привычная ложится
на патину могучего плеча.

Как сыпалась «Комедия» из рога
и как подогревала аппетит!
Вот так же у Никитской стынет Гоголь,
и тоже не сказать, что позабыт…

Ноябрь, как пес, очнулся по привычке
и ухо навострил: о чем поют —
двух языков как будто перекличка
у жизни, проскользнувшей на краю.

В английском осень – fall, что значит падать,
спадать, бросаться навзничь, припадать,
плюс постфиксы, возможно, что засадой
тому, кто stupid (туп) тебе подстать,

чтобы запомнить тонкости, оттенки
сошедшего дождями октября,
где мнет Борей листву, set – ставит к стенке
распятые стволы, посеребря

сорочку почвы, верхнюю основу,
что создает и пищу, и пейзаж.
В английском снег звучит похоже – snow,
лишь выпал, вид (здесь view) такой, как наш

исконный, деревенский. Только выйдешь,
едва спросонья натянув треух —
так ветрено (что по-английски windy),
лопату (shovel), жареный петух

пока не клюнет, к черту! Как ни бейся,
поток сознанья не спешит с рывком,
ленивый, сволочь, (по-английски lazy)
растает к полдню, словно в горле ком.

В еще вчера зовущей, похотливой,
двусмысленно воспетой наготе,
вдруг что-то исчезает – disappear,
поскольку ощущения не те,
обмылки лишь… Темнеет аж в 4,
ноябрь – уже предзимье, иней скор
все под гребенку. Пусто (empty) в мире,
предпочитаешь ждать весну (prefer).

В окне с рассветом кадрами мелькают
вороны, в стаи сбитое скворчье,
и нечем вдохновиться (здесь inspire),
как в нецветном кино, где все ничье.

Рябь на воде, заброшенное поле,
отдавшее свое, раздетый лес
вплывут (swim in) как будто поневоле
куда-то в бесконечность (здесь endless),

что безъязыка. Значит, как ни тщись ты,
не отбрехаться, выйдя из дверей,
будь неизвестным или знаменитым,
отдать концы созвучно pass away.

И пусть вдогон, очнувшись, память крутит
слова, как сыплет страны из горсти,
чтобы понять, как мы близки по сути,
брось dictionary – хватит десяти.

А если и не хватит, что за тайна —
лишь Ахерон преодолеешь вброд,
ту кроху знанья (по-английски tiny),
господь на крышку скинет на поход.

Какие дела – делишки:
пыль вымести по углам…
Так очередная книжка
на стол утомленный легла.

Я думал, что пригодится
дерзание и мое —
страна кружевного ситца
опять поросла быльем.

Рассчитывал на минутку
раскрыться, наладить связь,
да все обернулось шуткой,
лишь оттепель пронеслась.

И что же, опять под знамя
из страха или подлей —
для денег сыпать словами
в поддержку лукавых идей?

Российского интеллигента
проклятье, судьба, стезя —
как издавна, ждать момента,
по самой кромке скользя.

Да чья-то свеча не гаснет
от однообразья зим:
Крылов отступил, но в басни,
в «Историю» – Карамзин.

Полсилы ведь тоже сила —
хоть чем-то трясти народ,
кто смог, тот себя смирил, а
не вышло – опять не в приход.

Хоть толку об этом всуе
в наш очередной развал…
Ноябрь пролетел впустую,
а тоже ведь обещал.

Смотался себе в самоволку,
взъерошив березовый дым.
И книжке взобраться на полку
впритирочку к остальным.

Безбожной утешимся ленью,
в нетрезвый вплывая разгул —
эпохи промчались в мгновенье,
а космос и не вздохнул.