Лазарь Соколовский - Крохи бытия

Какие молитвы ль, разборки
на малой песчинке – Земле:
чуть сдвинет ракушечка створки —
и все растворится во мгле.

А что если грезим не чушью
и в этот отпущенный раз —
галактики неравнодушье
хоть как-то зависит от нас?..

1

Жить бытийным ли, событийным ли —
все равно, что блуждать впотьмах,
суть познания – в созерцании,
хоть и это тоже не ах!

Осень сыпет и сыпет походя
то листвою, а то снежком,
чаша отчая выпита, но хотя
не сладка – а истает в ком?

И какая речка ни катится,
память тянет к истоку – к Оке,
Анды кроются белой скатертью —
то Кавказ встает вдалеке.
В простачка сыграл, в грамотея ли
в фарсе века – назло всему
созерцанье само просеяло,
что на выброс, а что в суму.

Не избыть ни того, ни этого,
что рожденьем дано, но как
не скатиться в раба отпетого,
о тюремный не биться косяк?

Событийная тянет к мщению,
хоть бытийная в общем та ж.
Созерцание – в замещении,
наложив пейзаж на пейзаж,

где смешались к Освего, к Сороти ль
спуск, онегинская скамья,
захлестнувши петлей на вороте
крохи мысли и бытия.

Преходящей активности крошево
разлетится, как снежный ком, —
в созерцанье уж то хорошее,
что останется скудным стихом

про пустые щи, черствый хлеб ржаной
да отечества кислый квас,
что вольется в годину дуэли той,
где как будто стреляют в нас.

2

Будни, разреженные тайком
полупоэзией ли, полупрозой,
тьма непролазная, баба ли с воза —
только не легче кобыле. Пешком,
благо, чуть-чуть. Задувает ветряк
за воротник, и дыхалка бунтует.
Десять шагов. Не укрыться никак,
не о себе – о семье помятуя.

Чуть не с два века промчавшихся зим
что-то в последней дороге схоронят?
Вместо навоза давно уж бензин —
где ж эти ментики, где эти кони?

В мерзлой стране созерцанье не ах,
чтобы оставить завет поколеньям
как панацею – в долгах, как в шелках,
нет даже места божественной лени.

Бронза отлита уж, но от столпа
Александрийского тот же медвежий
след, те же жертвы и та же толпа
непросвещенная, власти все те же —

чернь подзаборная, с места в карьер
лгать, лицедействовать, хапать готова.
Десять шагов… и последний барьер.
Если б решала не пуля, а слово!

Ах, мы наивные – словно в песок…
все твои бури как светская полька,
разве что тело потянет возок
в Горы Святые. Святые насколько…

3

Как вдруг об этом случилось – не зна…
В буднях, по-прежнему серых и плоских,
с фактов тугих, с воспаленного ль сна
как до меня донеслись отголоски
выстрела дальнего, здешних ворон
лай, а не граянье, как от простуды,
скрежет зубовный, задушенный стон,
словно толчки, что опять ниоткуда.

В том и поэзия вся: от сохи
и до молитвы, кому-то взносимой,
горы любовной святой чепухи
в проблесках смысла, что мимо и мимо…

Кони Айленд… Ласковый апрель
наконец-то. Океан в обнимку
с выскочкой-пловцом, что канитель
зимнюю сгребает. Паутинкой

вдоль по кромке скачет детвора,
взрослые колеблются повыше.
И какие их снесли ветра
из халуп, где так скучают мыши…

Что ж, смотри и слушай, занесло
коль самих за злачные пределы,
как ложатся чайки на крыло
в память дальних вод осиротелых.

Это не картинка, не подброс
ушлых журналюг на TV шоу —
это тот же горбится вопрос
судеб, наспех списанных, грошовых.

* * *

Променад на Кони Айленд
что парад:
под прибой, как под гитару,
ходят тройки, ходят пары
врозь и встречь,
не заботясь о проценте,
специфическим акцентом
красят речь.

О крутом каком-то Мише
слух: «Опять в кальсонах вышел
в магазин!»
О его товарке Кларе:
«Что нашел он в этой твари?» —
«Молода,
ну, а что с пустым умишком —
шкурой чует золотишко.» —
«Уж куда!» —
«Говорят, он не в накладе…»

Тема тонет в променаде,
где и спереди, и сзади
свой язык,
разве кто кавалерийски
пронесется по-английски —
не отвык…

С места враз: «Учили б что ли,
русский наш!» —
«Ша! Вписаться каждый волен
в антураж.» —
«А чего им не живется
у манхеттенских колодцев?
Там бы – пусть!»

В этом вынужденном крае
хоть кому-нибудь мешает
чья-то грусть
с юморком каленым рядом
колобком по променаду
во всю прыть —
филиал страны восточной,
поминаемой заочно.

Где б ни жить —
там концы и там начала
фарсов-драм,
по каким ни разметало б
по векам,
по пескам и по сугробам —
хрен сочтешь.
Не сказать – народ особый,
ну, а все ж…
Не чужая, не родная —
а своя,
словно птиц залетных стая,
алия
сколь властей перемотала,
сколь молитв перешептала,
если б впрок…
Здесь, покуда нет решетки,
без опаски, во всю глотку
говорок,
слово где, где полсловечка —
толкотня!

«Тут из нашего местечка
вся родня:
Дора с мужем, Сеня с Ритой,
Марк Ильич…» —
«В Кони Айленд дурка Галя!..
Ведь еще в Москве сказали —
в Брайтон Бич!» —
«Так пройдись, ведь рядом, детка!
Иль старо?» —
«Да совсем другая ветка
на метро…»

Писк правей: «Еще евреи…
мало, сел на нашу шею
этот зять…»
Бас левей: «Ну, коммунисты —
как-то ж вышли в программисты!
Что ж бежать…»

Чуть не в грудь: «Достанет нервов —
налетела эта стерва,
увезла…»
А вдогон: «В каком покое —
здесь у нас в соседях гои!» —
«Ну, дела!»
Сверху, снизу, как отмазка:
«Просишь ласки —
буржуазка!»
По сложившейся привычке:
«Ищешь стычки —
большевичка!»
И припев как бы с хворобы:
«Что с работой?..», «Как с учебой?..»

Словно гул молвы вселенской,
по природе больше женский,
потому и справедливый,
где приливы и отливы,
как хронометр сердечный,
аритмично бесконечны: