Лазарь Соколовский - Крохи бытия

Что форма – строгий контур, раскардаш,
свобода выбора, забор ГУЛАГа,
традиции, смещенья, эпатаж
в подполье, на миру… С какого шага

начать, каким закончить? Просверкнуть
глубинной сутью ноты, краски, слова —
и вдруг поставить точку пулей в грудь,
как Маяковский! С бодуна какого

Сергей, Марина… Черта ль в петлю лезть,
как Лермонтов подставиться и Пушкин!
Страну оставим, здесь что есть, то есть:
каков народ, такая и верхушка.

В искусстве как не прыгнуть за порог
доступного, когда так тесно в раме
границ вмененных – не с того ль Ван Гог,
как Шуман, Гельдерлин, пошел мозгами…

Зуд выразить себя неистощим
настолько, что, пытаясь все преграды
преодолеть, как в смерть, играешь с ним
и даже счастлив… Но не жди пощады,

не ты его – он сам пересечет
все созданное кстати и некстати
чернилом, кровью… Знать о-формит черт
ту сделку, что подкинет нам создатель.

А не подкинет – кто ж так истощил
запас, что лавр засох, умолкли трубы?
В двусмысленности нынешних сивилл
хоть форму тела удержать свою бы…

Восемь лет, словно «ехал грека
через реку…», и мой вояж:
показаться, мол, жив калека,
так платите – с полвека стаж.

Целых 5 часов до Нью-Йорка
начитаться, и выспаться, и
наглядеться на снежные горки,
на застывшие в камне ручьи

ранним мартом. К средине апреля
отложить коль, картинка не та:
белым, палевым, розовым хмелем
наливаются кроны. Устав

поменялся в мгновение ока,
к настоящей свернуло весне,
где совсем не по теме – из окон
разнозубый пейзаж вдруг извне.

И туннельную скуку развеяв
под смирившейся толщей воды,
трешь глаза на безумном Бродвее,
где теряются напрочь следы

хоть какой-то особости – толпы
в мешанине жратвы и реклам.
Ты не то чтоб затерян – раздолбан,
вброшен, втянут и выкинут в спам.

Но чуть в сторону, выше ли, ниже
обезличенных кариатид —
Парк Центральный, студенческий Виллидж,
где заждался давно Мортон Стрит.
Не столкнуться, хоть поздняя осень
на двоих, но во дворик войти
и представить на миг, как Иосиф
нам навстречу… Да как ни грусти —

тень поэта лишь, Гудзон штрихами
передернет – вновь проза, как плоть,
вместо берега дикого – камень,
усмиренная серая водь…

Отмотав по музеям нагрузку
в этот полунедельный прогон
и отметившись в консульстве русском
у гебешников, снизивших шмон,

не жалеть о минувших утратах,
хоть не манит и здешний уклад
муравейника – к дому, к пенатам,
что на полках понурые спят.

Как прикоснешься к великим, сразу
стыд подопрет – ты не столько мелок,
сколько ленив: не отделал фразы,
мысль не додумал в чаду поделок.

И не сказать, что повязан бытом
или совсем уж не вышел рыльцем —
не выделялся, не бил копытом,
чтобы мечте потаенной сбыться.

Здесь притаясь, из второго ряда,
как летописец при общей стыни,
прятался в стол, и внутри тетрадок
клики восставших, рабов унынье.

Будем судимы ль, промчимся мимо —
вряд ли оракул какой просвищет,
призванных долг – не сводить в терпимость
спесь вороватых и зависть нищих.

Вроде, учитель – не создал школы,
свет открывая – блуждал в потемках,
страсть создающих, бездетность полых
лишь отражая и то негромко.

Знать, не настолько душа крылата —
ей бы сорваться от будних весей,
перечеркнув никчемный остаток,
чтоб захлебнуться последней песнью…

Знаем, родину не выбирают,
не сложилось – ничья вина:
ты теряешь – она теряет,
ты не в силах – она больна.

Эмиграция… раньше ль, позже…
Кто отчаяться не привык —
те же книги на полках, тот же
стол рабочий, родной язык,

для друзей открытые двери,
сад чуть меньший, процветший весной.
Чувство родины не измерить
показухой чьей-то шальной.

Цепи внешние временем смоет,
а без кровных, как ни мудри…
Мы увозим ее с собою,
ту, что бьется у нас внутри,

эмиграция – лишь дорога
обретенья на полпути.
Это как с потаенным богом —
все идти к нему и идти.

Запроданный май распускает салют,
для выживших днесь «особистов»,
а жертвы… им то же есть пара минут,
и хватит… Но он так неистов,

что сбились со счета – какая весна
в свои хороводы сманила!
Казалось, довольно, копилка полна,
уже на соблазны нет силы —

как вдруг про окопы в гнилом феврале
забыв, кровожадность расплаты,
язычества пиршество в каждом дупле.
Метаться, кружиться пернатым

под ритм перводвигателя, под мотив
природы, с теплом запоздавшей,
и клеить семейное счастье, сменив
наивные детские шашни

на кров хоть какой-то, на крышу, полы,
сплетенные пухом и травкой,
где вот уж птенцы обживают углы,
галдеж на кормежке и давка.

Свет льется, как будто ему невдомек,
что будет смеркаться под вечер,
доверчиво плоть обнажает цветок
случайному солнцу навстречу

по эту ли сторону жизни, по ту ль,
где ветер задует, заснежит.
Проносятся годы в любви и в поту,
вдогонку за ними, как прежде,

в отстроенных, вроде, домах ли, дуплах
деревьев, израненных бойней,
все то же: по кругу опять второпях,
хоть как-то не стало спокойней,

и серые будни летят кувырком
в своем несвободном укладе.
Когда бы иное с «бессмертным полком»,
и не «особистов» бы ради,

которые снова пророчат войну,
с насиженных мест ни ногою.
Неистовый май только эту шпану
не держит за павших героев,

он истинным пел бы, кого соловьи
давненько, увы, не тревожат…
Но правда войны еще теплится и
совсем не исчезнет, быть может.

1. Неудавшаяся попытка

Как говорят, на свете много правд,
смотря от цели: действие ль, штукарство…
С какой из них Платон за «Государство»
пил с Дионисием на брудершафт?