Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

IV.

С визитом местный ксендз. Как речь его елейна!
Как ограничен ум! Чтоб черт его побрал!
Ушел, отдавши честь графинчику портвейна…
Ах, сколь мне надоел библиотечный зал,
И глобус, и портрет пожухлый Валленштейна!

Сел в кресла, снял парик и два часа дремал
Под хриплый стук часов с фигуркою Амура.
Нет, право, тяжела мне эта синекура!

V.
Венеция моя! Хоть, правда, я не дож,
Но средь сынов твоих, быть может, не последний:
Вольтер меня ценил, Руссо, Шамфор… и что ж? —
На склоне лет своих, как нищий в богадельне,
Из милости живу, на чучело похож…
Нет, нет: то лишь кошмар иль старческие бредни.
А новый мой роман? – Ведь не дописан он.
Засяду-ка скорей за «Икосамерон».

VI.

Чудовищную весть прочел сейчас в газете:
Мир в Кампо-Формио… Позор! Ну, времена!
Конец Венеции, конец всему на свете…
Иль чашу горестей я не испил до дна?
Иль это все брехня и ложны слухи эти?
Иль мозг мой помутнел? Иль я схожу с ума?
Но путь французских войск следил я по ландкарте…
Нет, видно, это так… Проклятый Буонапарте!

VII.
Снотворный порошок и рюмочка «Клико»;
Почти исчез озноб, в ногах утихли боли,
И смутно грезится: куда-то далеко
Скользнул я сквозь туман в таинственной гондоле
Блаженным призраком, беззвучно и легко,
Без горьких помыслов, без силы и без воли.
Но память дивная, мой вечный гондольер,
Поет, избрав октав чарующий размер.

VIII.
Скользим, скользим, скользим… Однако что же это? —
Как будто бы туман рассеялся, и вот
(Видение иль холст волшебный Каналетто,
Или действительность?) – среди оживших вод
Мой город сказочный: Сан-Марко и Пьяцетта…
И все ликует здесь, и любит, и поет!
Полгода без преград, без званий, без опаски
Справляют Карнавал бесчисленные маски.

IX.
Хрусталь, и зеркала, и теплый свет свечей —
Ридотто! Но сейчас понтировать не стану.
Смешался дивно тут патриций и плебей;
Сменяет менуэт развязную фурлану.
Под маскою глядит маркизом брадобрей;
Сенатор в домино подобен шарлатану.
Монахиня, купец, носильщик, сводня, сбир…
О, сумасбродный мой венецианский мир!

X.
Но не до звуков мне Скарлатти и Тартини;
С лорнетом я стою средь ряженой толпы,
Но бархатом личин, увы, мои богини
Скрывают от меня любимые черты…
Нанетта и Мартон, скажите, где вы ныне?
Где та Лукреция? Где Анриетта та?
Но кто ж там в зеркале? – До ужаса, до боли
Знаком мне тот старик в поношенном камзоле…

XI.
Очнулся. Глупый сон! Пустая дребедень!
Но, право, сам себе несносен я и гадок.
Под нудный шум дождя поднять мне штору лень.
Денечек новый, знать, не будет слишком сладок,
Суля одну тоску, иль острую мигрень,
Иль сердца старого мучительный припадок…
А под моим окном опять уже орет
То графский водовоз, то конюх-санкюлот…

И мне сверкали вы бывало,
Душе восторженной сродни,
Венецианского канала
Завороженные огни.

Как переброшенная арка
Из светлых снов в мир хмурых слов,
Сиял мне храм святого Марка
Венцами древних куполов.

Угасла пламенная вера,
Умолк аккорд сердечных струн…
Мой стих – как песня гондольера
В туманном сумраке лагун!

Напевы неги и печали —
Псалом заката моего…
Что в нем звучит, поймет едва ли
Мое земное божество.

I.
Всю ночь – о, бред! – в серебролунных залах
Венеции я ворожу, колдун.
И дышит мгла отравленных лагун,
и спят дворцы в решетчатых забралах.

Всю ночь внимаю звук шагов усталых, —
в колодцах улиц камни – как чугун,
и головы отрубленные лун
всплывают вдруг внизу, в пустых каналах.

Иду, шатаясь, нелюдим и дик,
упорной страстью растравляю рану
и заклинаю бедную Диану.
А по стенам, подобен великану,
плащом крылатым закрывая лик,
за мною следом лунный мой двойник.

II.
Ленивый плеск, серебряная тишь,
дома – как сны. И отражают воды
повисшие над ними переходы
и вырезы остроконечных ниш.

И кажется, что это длится годы…
То мгла, то свет, – блеснет железо крыш,
и где-то песнь. И водяная мышь
шмыгнет в нору под мраморные своды.

У пристани заветной, не спеша,
в кольцо я продеваю цепь. Гондола,
покачиваясь, дремлет, – чуть дыша
прислушиваюсь: вот, как вздох Эола,
прошелестит ко мне ее виола…
И в ожиданье падает душа.

III.
Ленивый плеск, серебряная гладь,
дурманы отцветающих магнолий…
Кто перескажет – ночь! – твоих раздолий
и лунных ароматов благодать?

Ночь! Я безумствую, не в силах боле
изнемогающей души унять,
и все, что звуки могут передать,
вверяю – ночь! – разбуженной виоле.

И все, что не сказала б никому, —
ночь! – я досказываю в полутьму,
в мерцающую тишину лагуны,
и трепещу, перебирая струны:
вон там, у пристани, любовник юный
взывает – ночь! – к безумью моему.

Неверия и веры слепота.
Монахи в рубищах. Венцы, тиары.
Надменный пурпур, медные удары
колоколов, и Божья нагота…

Не ты ли, Рим? Надежнее щита
не мыслил водрузить апостол ярый.
Флоренция, – о, мраморные чары, —
и ты, венецианская мечта!

Крылатый Марк. У пристани гондола.
Выходит дож, внимает сбиру он, —
литая цепь на бархате камзола.
А в храме золото стенных икон
мерцает призрачно, уводит в сон,
в даль запредельную святого дола.

На веницейском кладбище когда-то
прочел я надпись: – Здесь почиет прах
Лукреции и Гвидо, в небесах
соедини, Господь, любивших свято.

«Любовь, синьоре! – пояснил монах.
– Жил Гвидо вольной птицей, да она-то
была за герцогом ди Сан-Донато.
Их тайну выдало письмо. В сердцах

обоих заточил супруг: был зорок
ревнивый герцог и душой кремень.
А умерли они, спустя лет сорок,
хоть жили врозь, да чудом – в тот же день».
Монах умолк. И набегала тень…
И древний ночь договорила морок.

На мраморную балюстраду
И на засохший водоем
В квадрате крохотного сада
Под хризолитовым плющом

Гляжу я так же, как бывало
В те обольстительные дни,
Когда душа припоминала,
Что в мире значили они.