Игорь Чиннов - Собрание сочинений: В 2 т. Т.1: Стихотворения

А за парком, в тусклой вечности музея,
Точно пышно-грузная трирема,
Тяжело-роскошная гробница
Александра, властелина мира.

И в гробу стеклянном между серых статуй,
Вялой грудой бурых листьев клена —
Внутренности, ссохшиеся в комья,
И скелет, коричнево-мохнатый
(Будто в почве высохшие корни) —
Я забыл, какого фараона.
Темный вечер, темные бассейны.

Как до Колумба, в хижинах ютится
В Колумбии больная беднота,
Но этот город все-таки столица,
И кажется, богата Богота.

Доколумбийских глиняных горшков
Я не купил, на лучшее надеясь.
В Музее Золота мы загляделись
На золотых сияющих божков.

Мы жертвы тем божкам не принесли,
Мы им не поклонились до земли.
Зачем? Они врагов не отразили,
Не вознеслись ни в славе и ни в силе.

Я думал не о них, а об умельце,
О том, кто сделал золотое тельце
С таким искусством. Никаких имен
Не сохранилось (да у тех племен
И письменности не было). И странно
Подумать нам о тени безымянной.

Ты тоже мастер золотых изделий —
Из чувств и рифм, звучаний и видений,
И письменность у нас. Но имена
Не знает наши наша же страна.

Не споря о бессмертии с божками,
Мы балуемся русскими стишками.

Шел, укрывался – неделями.
Первые ночи – без сна.
Чуть начиналась весна
Сразу за темными елями.

И за лесами-туманами
Серые стлались дымки.
Чудились где-то свистки,
Люди с лиловыми ранами.

Эх, помирать-то не хочется!
Есть еще дома дела.
Лунная ночка смугла,
Ночь — как цыганка-пророчица.

В доме казенном тревожатся:
Дальней дорогой иду. Эх!
На таком холоду
Морщится лунная рожица.

Холод-то, может, во мне?
Плакаться — дело ненужное.
До моря теплого, южного
Я доберусь по весне.

Колючая проволока сплетена
Из мертвых ласточек. Но
Телефонным проводом станет она
С голосами в ней — и на ней:

Все ласточки оживут.
Ну а если тюрьма, стена, —
То заключенный нарисует дверь на стене
И выйдет через нее.

И его, не правда ли, не убьют,
Хоть и будет стрелять солдат?
(Потому что из винтовки не пули, а –
Жаворонки полетят?)

И время, как морская волна,
Спокойно пойдет назад
И смоет боль, и ночи без сна,
И даже годы обид?

И если, не правда ли, убьют — подожди, –
То потому, что суждено опять
Солнечному сплетению в его груди
Солнечным сиянием стать?

Сумма углов, не помню чего,
Равняется двум прямым.
Но с двумя прямыми – что делать? Во!
Бим-бом, бам-бам, бим-бим!

Параллельные линии сойдутся не ра­-
ньше, чем в бесконечности. Да?!
Мне не к спеху, конечно, тра-ра, тра-ра,
И я могу подожда…

Одно пространство не могут зараз
Два тела, хи-хи, занять.
Прекрасно: в гробу мне мешал бы другой,
Беспокоил, толкая ногой.

Соседи суетливые твои –
Они искусственные муравьи:
Все тащат, тянут, бегают, несут
Житейский груз (а как же Страшный Суд?).

С одним шагает девяносто лет
Осклабленный искусственный скелет.
На блюде шестьдесят четвертый год
Искусственную челюсть он несет.

А муравей спешит — он деловит,
К нему бежит искусственный термит:
Ему привез инопланетный гость
Берцовую (естественную) кость.

Остаток лунной пилюли
Липнет к небу и к нёбу.
Прозрачный призрак на стуле
Похож на большую амёбу.

Какая томная гнилость
В мутном воздухе ночи!
Мы знаем, что-то случилось
И с нами, и с миром, и с прочим.

Две крысы юрко шмыгнули.
В общем, жить неохота.
Совсем как с лунной пилюли,
Сошла со всего позолота.

Мы что-то поняли в жизни —
Скверный намек прозрачный.
…А призрак (на стуле) — признак
Довольно тревожный, признаться.

Гомункулус по имени Попутчикус
В родной Европе (и в реторте) жил, как
вздумалось,
Договорил, когда впадал в задумчивость:

«Когда передовое человечество
От предрассудков Запада излечится,
То в коллектив включившаяся клеточка…»

«Ну что тебе, Попутчик-Глупчик, снится-
бредится?» —
Спросила вдруг Большущая Медведица
И увезла его к себе — проветриться.

Иона из кита, я слышал, выбрался
(И кролик проглотил удава в Виннице);
Попутчикус в Медведице-гостинице
Писал стихи — хореем и кириллицей.

Над белым холодом и гололедицей
Был мир другой, другой Большой Медведицы.

В парке, возле идола безликого,
Милая сидела молодежь,
И один сказал: раз цель – великая,
То сегодня жалость – это ложь!

И на мой вопрос они ответили,
Что жалеть несчастных – ерунда,
Потому что в будущем столетии
Люди будут счастливы – всегда.

Подле них слепой старик в колясочке
Продавал лиловую сирень
(А в лазури, чуть синея, ласточки
Золотой пронизывали день).

Я надеялся, что он излечится,
Свет увидит солнечного дня.
Будущее счастье человечества
Мало беспокоило меня.

Идеи? Идеалы? – Идолы!
О фокусники, лицедеи!
Болотные огни, мы вас увидели —
И мы не верим вам, идеи!

Законами и страхами пугая нас —
Скрижали на скале пустынной! —
Еще стоят поддельными Синаями
Окаменелые пингвины.

И соблазняя сказками о подвигах
Во имя правды и морали,
О, сколько простодушных верноподданных
Пораздавили те скрижали!

Пустые маски, чары, совратители
Пустых умов — нам вас не надо!
Мы не хотим вас слушать, лжеучители!
Зачем нам ваша клоунада?

Ржавые рельсы и ржавые рыжие сосны.
В рыжих колючках и проволока: поржавела
Лист порыжелый пристал к поржавелой
колючке.

Рыжая глина. И тени — косые полоски,
Тени от проволоки. Трава – там,
где мертвое тело, –
Рыжая тоже. Эх, тучки небесные, тучки!

Рыжая хвоя за шпалами, свет на тропинке:
Шибко стреляли, а вот — не видать ни
кровинки!

Ржавым забрызгало, что ли, сухой можже­-
вельник.
Ну, размозжили: бежал, да попался,
бездельник.

Как будто демон наркомании
Нам говорил о тайном знании
(Между грехами и стихами):
Как будто в голубом тумане и
В ночной стране Марихуании
Сквозь музыку, в дыму и гаме
Растет нездешнее мерцание.